Юрий Фатнев - Ладья Харона
Сатана, рыская в двадцатом веке, ощутил укол… Нет, не в сердце. Какое сердце может быть у Сатаны? Однако и дьявол в своем существовании не раз испытывал удовольствие или сожаление… не в содеянном, а в том, что все преходяще. Даже преступление. И этот укол напомнил ему о давнем совращении старшей дочери Лота. Но у него были дела в двадцатом столетии, он не мог так просто оставить их и очертя голову кинуться в библейские времена. Да в этом и не было нужды. Он знал, что дочь Лота присутствует и в двадцатом веке. Дьявол полагался на интуицию, тем более что она была у него дьявольская.
Почему–то глазам его предстал пустой постамент возле Дворца–музея, затем девчонка с флейтой. Печальные звуки оглашали безлюдный парк.
Он подключился к мыслям девочки.
«Нет Бетховена, — горевала Айя. — Он бы меня понял…» — Она снова поднесла к губам флейту. — «Ну ни одной собаки вокруг…»
И неожиданно увидела у озера резвящегося щенка. Он был черный, гибкий, забавный. На шее блестел тугой ошейник. По траве струился поводок.
«Интересно, кто его хозяин? А может, его бросили…»
Это предположение наполнило ее сердечко жалостью к резвящемуся щенку: «Радуется, глупый, а того не знает, что его бросили…»
Щенок вскинул голову и уставился на нее. Глаза его горели лукавым огнем.
«А чего ж мне не радоваться, — возразил он ей, — если теперь ты станешь моей хозяйкой?»
Ну, не сказал ей щенок этого. Наверно, подумал. Но Айе было достаточно намека. Она подбежала и схватила тянущийся за щенком ремешок. И щен весело побежал впереди ее к Дворцу–музею, хотя она не могла вспомнить, что ей там надо.
«А где же я буду держать щенка? Мама не разрешит. Вот если бы моей мамой была Безумная Грета, та бы обрадовалась щенку. И зачем только ее бросили в психушку?»
В эту минуту Айя ощутила, что поводок в ее руке ослаб. Она взглянула на щенка и не увидела его. Ошейник был пуст. Ни одной собаки вокруг…
— Вячеслав Андреич! Она уходит…
Главный психиатр выглянул из окна.
На свежем снегу к воротам тянулись узкие длинные следы. Безумная Грета почти не поднимала ступни, шаркала ими по снегу, как лыжами.
— Может, вернуть? — медбрат, как и врач, не любил, когда пациенты уходили своими ходом. Что–то было в этой ситуации противоестественное…
Да, этот случай был особый. Безумная Грета нужна была Вячеславу Андреичу живой, как свидетель его профессиональной исключительности. Вячеслав Ан- дреич благодарен был ей за диссертацию. Небывалый в медицине случай был разгадан. Оказалось — из библейских времен донеслось эхо, и Безумная Грета вспомнила… Вячеслав Андреич ни капельки не сомневался, что когда–то она действительно была старшей дочерью Лота. Тогда и свихнулась. На почве сексуальной неудовлетворенности. Можно было погасить очаг генной памяти, но зачем? Долечить никогда не поздно. А кем был он? Чем больше он задумывался, тем больше приходил к неутешительному выводу: он был тем соляным столпом, в который превратилась жена Лота…
Эта мысль возникла в нем утром, когда он, идя на службу, оглянулся и увидел у главного корпуса психушки резвящегося черного щенка. На мгновение он встретился с его горящими глазами, и пришло решение выписать больную, что было не в его правилах.
Оказавшись на воле, Безумная Грета, вместо того чтобы идти на автобусную остановку и ехать в Троцк, бросилась в первый попавшийся поезд и покатила в неизвестном направлении. Бежали мимо станции, и она ликовала от того, что с каждой станцией становилась все дальше и дальше от самого мерзкого места в этой мерзкой стране, где распоряжается карлик с детским картавым голоском, убивающий здоровых нормальных людей и державший в неволе ее, не сделавшую никому зла.
На неизвестном разъезде после Клинцов в вагон ввалился облепленный снегом пассажир.
— Свободно? — спросил он из вежливости, ведь и так было видно, что мест в купе, где находилась одна женщина, предостаточно.
Незнакомец снял пальто, шапку, дунул на них — они мгновенно стали сухими. Ни искорки снежной на них! Уже одно это насторожило Безумную Грету. Все в невольном попутчике ей не нравилось. И брюки дудочкой немыслимо ярко–зеленого цвета в красную полоску. Поди, заграничные. И туфли фасонистые. И синий жилет. И пышный светло–желтый платок на шее вместо галстука. А ведь в годах уже женишок, в годах. Где он такой наряд откопал? Она окрестила его про себя Шлиманом. Когда–то ей довелось услышать, что Трою обнаружил этот любитель–археолог. «И туфли там стащил с какого–нибудь Одиссея», — подумала она и поджала губы, чтобы не высказать эту догадку вслух. Знала за собой такой грешок. Шлиман между тем извлек из кармана пальто огромный сосуд и две чашки причудливой формы. «Господи, да как же там все поместилось?» — поразилась Безумная Грета и не выдержала, дала понять, что раскусила его:
— На гастроли?
— Да, — нисколько не удивился ее вопросу фокусник. — Наше ремесло такое. Пригласили. Еду.
— А куда?
— В Злынку. Сходить надо в Новозыбкове. Там пересесть на автобус…
Он широко развел руки, и в них оказалась афиша в рост человека. Но странное дело — на ней не было ни текста, ни изображения.
— Минуточку! — сконфузился гастролер.
Мгновение — и он растянулся на афише, став плоским, как фотография. Он улыбнулся с афиши, и тотчас на ней запрыгали яркие буквы: «Сегодня в РДК…». Фамилию она не успела прочесть. Мгновение — и афиша свернулась в трубку.
Безумная Грета так и не сообразила: кто же держал афишу в воздухе, когда он превратился в изображение? Что–то отвлекло. Ее вдруг заинтересовал жилет фокусника. Он почему–то тревожил ее. Она ждала от него подвоха…
Фокусник наполнил чашки ароматным вином.
— Из Сигора, — объявил он и осекся, поняв, что сболтнул лишнее.
— Я тоже там живу, но отродясь такой вкуснятины не… — начала было Безумная Грета и тоже задумалась, упершись взглядом в синий жилет. Нет, он был тогда скорей иссиня–черный…
Они по–прежнему оставались одни в купе. Небо за окном очистилось от туч, наливалось вечерней зеленью. Вино кружило голову. Сладкая истома разливалась по телу. Пришло чувство полного насыщения вечно голодной плоти. Кажется, она уснула. Неизвестно, сколько спала. Может, несколько минут, может, несколько тысячелетий. Открыла глаза, благодарная, и не узнала места, где находится.
Оранжево–зеленый закат над постелью. И перечеркнувший его иссиня–черный силуэт с красным языком, вывалившимся из пасти. Черный Кобель, глаза огненные! Она вскрикнула.
— Вам плохо? — бросился к ней попутчик с чашкой вина и торопливо забормотал, поглядывая на часы, показывающие время до новой эры: — Мне пора. Меня ждут. Билеты уже проданы. К сожалению…
Поезд дернулся и замер. Безумная Грета кинулась вслед за попутчиком.
На перроне вперила очи в полузаметенное название станции «Новозыбков» и потеряла из виду загадочного пассажира. Вспомнила, что он собирался дальше добираться на автобусе до места своего выступления, и отправилась на автостанцию, которая находилась рядом. Среди пассажиров его не оказалось. Кассирша объяснила ей, что рейса на Злынку сегодня больше не будет… Она обрадовалась: значит, и он не уехал… «А как же концерт? — тут же ужаснулась она. — Билеты уже проданы!» И подивилась Безумная Грета пренебрежению местных властей к культурным запросам трудящихся: «Это ж надо, к ним в содомскую провинцию пожаловал на гастроли такой, такой… артист, а они не могут организовать достойную встречу и предоставить транспорт!»
Вот так всегда наскоком судят о местной власти эти… из столиц. А между тем местное начальство не забывало о культурных запросах трудящихся и уж наверняка позаботилось, чтоб выступление мэтра состоялось.
Едва он появился на перроне, к нему лихо подкатил газик. Это был знаменитый на весь Новозыбков Чих — Пых. О нем ходила масса любопытных историй, но люди ждут… Билеты уже проданы… Пыхнув синим дымом, газик унесся.
— Заяц, — сказала Ева, показывая дочке игрушку.
— Аць, — сказала Алиса, сидящая на диване, и протянула к зайцу ручонку.
— Заяц! — повторила Ева.
— Аць! — стояла на своем Алиса.
Это могло продолжаться вечно. Лопалось терпение обыкновенно у мамы.
— Упрямая девчонка! — сердилась она и начинала одевать дочку на прогулку. За окном был мягкий синий вечер. И санки недавно куплены.
У булочной Ева поймала на себе чей–то взгляд. Странная какая–то женщина. Будто из чужой страны. Глядела на нее, будто вспоминая что–то далекое, ускользающее из сознания. И отблески окон горели на снегу перед ней, проясняя в памяти когда–то виденные цветы. Да, колыхались перед ней голубые, розовые, лиловые, оранжевые ирисы! Их было так много, что приходилось выбирать лазейки между цветами. Остальные прохожие их не замечали. Они цвели для двоих. Нет, и Алиса тянула к ним ручонку…
