Калейдоскоп - МаксВ
Старик сидел очень прямо в сбившейся набок вязаной шапке, уставившись взглядом в стену. За окном гулкий ветер ухал под водосливом. Казалось, в ярко освещенную комнату вторглись призраки, хотя Согдеев твердо знал, что их нет.
– А вы нашли его после? – спросил он.
Старик покачал головой:
– Нет, он исчез, как утренний туман. И больше ни разу не встретился.
В комнату вошёл Дядюшка, и поставил на столик небольшой поднос с запотевшей рюмкой, и небольшим бутербродом на блюдце. Обратился к гостю:
– Ваша водка, уважаемый. угощайтесь.
Развернулся, сделал пару шагов к двери, и остановившись, добавил:
– Я ещё вернусь, покажу вам вашу спальню.
– Не беспокойтесь, – ответил Согдеев, – Объясните, как найти, я справлюсь.
– Как хотите. Это вторая дверь по коридору. Я включу боковой свет, и оставлю дверь открытой.
Раскин и гость сидели молча, слушая, как удаляются шаги механора.
Старик глянул на стоявший рядом поднос, и вздохнул:
– Эх, не попросил я Бэмса ещё и мне рюмочку принести.
– Да берите мою, – отозвался Юрий, – Я обойдусь.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Берите.
Раскин взял рюмку, сделал глоток:
– Вот это другое дело, а то от чая уже тошнит. Дядюшка чересчур заботлив о моём здоровье.
Глава 4
Глава 4
Что-то в этом доме докучливо раздражало гостя… Натужно поскрипывали деревянные стены, а ты здесь случайный визитёр, и от этого становится зябко, и неуютно.
Присев на край постели, Юрий расшнуровал ботинки и аккуратно поставил их на ковер.
Механор, который служит уже четвертому поколению и говорит о давно умерших людях так, будто вчера подавал им чай… Старик, мысли которого заняты экспедицией сына во мраке глубокого космоса… Его другой сын, который живёт в этом доме и мечтает о другой расе – расе енотов, способной идти по извилистым дорогам судьбы лапа об руку с человеком…
И над всем этим вроде бы и неосязаемая, но в то же время явственная тень их предка, Дмитирия Раскина – человека, который предал друга… Талантливого хирурга, который из-за болезни не выполнил своего долга.
Серемар, философ из подземелья, умер накануне великого открытия, потому что Раскин не мог оставить этот дом, потому что психоневроз приковал его к собственному клочку земли в несколько квадратных километров.
В одних носках Согдеев прошел к столу, на который Дядюшка положил его рюкзак. Расстегнул ремни, поднял клапан. достал кожаный портфель. Вернулся к кровати, сел, вынул из портфеля стопу бумаг и стал перебирать их.
Анкеты, сотни анкет… Запечатленная на бумаге повесть о жизни сотен людей. Вплоть до мелких подробностей. Не только то, что они сами ему рассказали, не только ответы на его вопросы – десятки других личных штрихов, все, что он подметил за день или час, наблюдая, более того, общаясь с ними как свой.
Да, скрытные обитатели этих горных дебрей принимают его как своего. А без этого ничего не добьешься. Принимают как своего, потому что он приходит к ним из лесу пешком, усталый, исцарапанный колючками, с рюкзаком на спине. Никаких новомодных штучек, которые могли бы насторожить их, вызвать отчуждение. Он признавал, что это довольно утомительный способ проводить перепись, но ведь иначе не выполнишь того, что так нужно, так необходимо Мировому Совету.
Потом где-то, кто-то, исследуя вот такие листки, которые он разложил на кровати, найдет искомое, отыщет приметы жизни, отклонившейся от общепринятых человеческих канонов Какую-нибудь особенность в поведении, по которой сразу отличишь жизнь другого порядка.
Конечно, модификации сознания среди людей не такая уж редкость. Известно много модификантов, ставших выдающимися личностями. Большинство членов Мирового Совете – модификанты, но их особые качества и таланты обтёсаны устоявшимся на сегодня жизненным укладом, мысли и восприятие бессознательно направляются по тому же руслу, в которое втиснуты мысли и восприятие окружающих.
Модификанты были всегда, иначе род людской не двигался бы вперед. Но до последнего столетия их не умели распознавать. Видели в них замечательных организаторов, великих ученых, гениальных мошенников. Или же оригиналов, которые возбуждали то презрение, то жалость толпы, не признающей отклонения от нормы.
Преуспевал в мире тот из них, кто приспосабливался, держал свой могучий разум в рамках общепринятого. Но это сужало их возможности, снижало отдачу, вынуждая держаться колеи, проложенной для менее одаренных.
Да и теперь способности действующих в обществе модификантов подсознательно тормозились устоявшимися канонами, шорами узкого мышления.
Согдеев достал из портфеля тоненькую папку и с потаённым чувством, близким к религиозному восторгу, прочел заглавие: «Неоконченный философский труд и другие заметки Серемара». Отложив в сторону папку, вновь погрузился в размышления:
"Нужен подобный этому учёному разум, свободный от условностей, не скованный четырёхтысячелетними канонами человеческого мышления, чтобы нести дальше свет, зажжённый раскрепощённым умом этого кормыша-философа. Свет, освещающий подходы к новому взгляду на жизнь и ее назначение, указывающий человечеству более простые и лёгкие пути. Учение, которое за несколько лет продвинет человеческий разум на тысячу лет вперед.
Но Серемар умер, и в этом самом доме, хоронясь от суда обманутого человечества, дожил свою горькую жизнь человек, который до последнего дня слышал голос мертвого друга".
Во время его благих раздумий кто-то тихо поскрёб в дверь. Согдеев замер, прислушиваясь. Вот опять... Послышалось негромкое попискивание.
Мужчина быстро убрал бумаги в портфель, и крадучись, подошёл к двери. И только успел приотворить её, как тёмной тенью в комнату просочился Босяк.
– Мирон не знает, что я здесь, – слегка шепелявя, сообщил он, – если вдруг узнает, задаст мне хорошенько.
– Кто такой Мирон? – спросил Согдеев.
– Да механор тут один, у него задание – за енотами следить, чтоб не пакостили, – досадливо сообщил ночной гость.
– Ну и что тебе надо, Босяк? – усмехнулся Юрий.
– Охота поболтать с тобой, – ответил зверёк, – Ты ведь уже со всеми поболтал. С Борисом, с Дедом. Только со мной не говорил, а ведь это я тебя нашел в лесу, и сюда привёл. Верно?
– Совершенно верно, ты, – согласился Согдеев, – Давай, начинай.
– Я слышу, что ты озабочен, – с ходу заявил Босяк.
Юрий посмурнел:
– Верно,
