Заклинатель джиннов - Ахманов Михаил Сергеевич
Мысль об этих сказочных городах дала мне силы – или чуть заметный дедушкин кивок?… Я выпрямилась и, не глядя на отца, сказала:
– Мне не нужен Абдаллах. Мне не нужны его богатства. Там, в Европе, я не стану бегать по барам и кафе, я буду учиться. У мудрых людей! Разве не сказано Пророком: ищущий знаний – благословен? Или это относится только к мужчинам? К тем, чей разум болтается меж ног, а с языка текут не речи мудрости, а слюни?
Матушка в ужасе всплеснула руками, дед хихикнул, а отец побагровел. Кажется, я перегнула палку – насчет слюней и всего остального. Благовоспитанной дочери эмира не полагается знать о таких вещах, но я не испытывала смущения. Я уверилась, что не лягу в постель Абдаллаха, а если меня уложат силой, случится нечто страшное. Очень страшное! Я даже собиралась укоротить его дни – или по крайней мере то, что болталось у Абдаллаха между ногами.
– Дерзишь! – Кулак отца взметнулся над моей головой. – Дерзишь, негодная! Да проклянет тебя Аллах! Забыла свое место? Ну так я…
Кулак начал опускаться, матушка побледнела и испуганно пискнула, но тут раздался голос деда:
– Не трогай ее, Хусейн. Белую верблюдицу не хлещут плетью. Ее берегут, помня о том, что в этой стране уже была война и будет, видимо, другая. Пусть едет подальше от опасностей!
Отец окаменел с поднятой рукой, а баба, резво вскочив на ноги, подошел ко мне и коснулся щеки сухими тонкими пальцами.
– Пусть едет, – повторил он. – Я даю ей свое благословение и защиту. И содержание – сорок тысяч английских фунтов в год.
Чуть наклонив голову, я поцеловала его пальцы. Он был щедр, и он избавил меня от Абдаллаха, но это ли стоило благодарности?… Главное, он меня любил. Тогда я еще не понимала всей силы и смысла его любви; ведь для него я была не только Захрой, любимой внучкой, его продолжением и кровью, но чем-то неизмеримо большим – сосудом Аллаха, лоном, в котором зародится аль гаиб. Ибо такова моя судьба, мой джабр – зачать, выносить и родить мессию. Аль имам аль гаиб, Скрытый имам будет моим сыном… Так сказал дед, и так подтвердили видения.
Мои видения… малыш со светлым личиком… крошечный синеглазый мальчик, что тянет ко мне руки… Мое дитя?… Возможно… Но не от Абдаллаха!
На отцовском лице румянец гнева сменился обычной смуглотой.
– Ты говоришь, пусть едет? Едет? Одна? Девчонка-недоумок? И ты готов ее благословить? Не говоря уж о деньгах? Прости, но если это шутка, то…
Пальцы, гладившие мою щеку, напряглись: баба не терпел, когда ему прекословили.
– Твоя мудрость, сынок, бежит впереди моей глупости. Сказано, что я отпускаю ее, но не сказано, что отпускаю одну. Ахмед Салех поедет с ней. Ахмет, и сорок тысяч фунтов… и что-нибудь еще… так, на всякий случай… Этого хватит, чтоб оградить ее от зла. Она будет как гранатовое зернышко – из тех, что лежат в середине, спрятавшись за другими зернами и кожурой. Ахмет – это очень твердая кожура.
– Пусть едет с мужем, с Абдаллахом, – внезапно вмешалась матушка. – Ахмет – чужой человек и может задумать дурное, когда в руках его будут деньги и невинная девушка.
– Чужо-ой? – протянул дед, не поворачивая головы. – Для тебя, женщина аль Самир, не подарившая мне внука, Ахмет – чужой? Запомни, что Салехи служат нам с тех времен, когда про род Самиров не слышали ни в Багдаде, ни в Аравии, ни в Мисре! И никогда – запомни, никогда! – мы, эмиры Азиз ад-Дин, и предки наши, начиная с Хасана ибн Низари, не выказывали неудовольствия их службой. Тебе ли, женщина, судить о них, о верных воинах и стражах? Твоим ли родичам-купцам, которым нефть дороже крови? – Дед прищурился, кивнул отцу и приказал, чуть повысив голос: – Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Моей внучке не мил Абдаллах ас-Сукат, ибо он – потомок вонючего ифрита и ослицы! Значит, другой мужчина будет ее супругом, и пусть она ищет и выбирает сама, без принуждения и страха, ибо никто не уйдет от своей судьбы. Готовьте ее к отъезду! Даю вам десять дней на сборы, и этот срок она проведет в Джабале. Со мной и с Ахметом.
Вот так все и свершилось, будто в историях Шахразады: халиф приказал и удалился, а слуги забегали, чтобы исполнить его повеления. Я не видела их суеты, ни матушкиных слез и причитаний, ни сборов, ни сундуков с добром (их я бросила во Франции), ни вытянутой физиономии Абдаллаха, с которым, надо думать, поговорил отец. Я в это время была в Джабале, под дедушкиным крылышком, в оазисе видений и персиковых садов, что цвели в тот год с небывалой щедростью. Но это уже другая песня и другая сказка.
Потом я уехала в Париж, в Сорбонну. Учиться и искать себе мужа, как приказал баба.
Чарующий город Париж! Не красота его пленяет, не роскошь, не память о прошлом, не старые камни, не соблазнительные фантомы витрин, а некая легкость и жизнерадостность, словно мелодия, звенящая в воздухе, то, что создает атмосферу вечного праздника, круговорота событий, движения мысли, трепета чувств. Конечно, теперь я понимаю всю иллюзорность прежних своих ощущений: я видела не реальный город, а мой Париж, явившийся Новым Светом для девочки с месопотамских равнин, древнее и скучнее которых нет места в подлунном мире. Я понимаю это, и все же чувство праздника и новизны не покидает меня, когда я думаю о Париже. Пусть настоящий Париж не таков, каким я видела, каким придумала его, пусть!… Что это, в сущности, меняет? Ровным счетом ничего.
Я расцвела в этом городе. В нем девочка Захра стала Азиз ад-Дин Захрой, арабской принцессой, чуть загадочной, в меру богатой, независимой и элегантной. Нельзя жить в Париже и не стать элегантной женщиной, а у женщины, привлекательной для мужчин, всегда есть какая-то тайна. И у меня она была – мой джабр, мои поиски, мои видения. Я не могла забыть о них, даже если б пожелала – Ахмет, мой молчаливый страж, своим присутствием напоминал об истинной цели моей поездки.
Мы жили с ним мирно; он был ко мне добр и почтителен, и я не сомневалась, что могу положиться на него. На его силу и преданность, спокойствие и разум, на умение отсечь лишнее и посоветовать нужное… Правильно сказал баба: с Ахме-том я была словно гранатовое зернышко, защищенное твердой кожурой, и мне это нравилось. Он не мешал и не слишком стеснял мою свободу; он охранял и берег, ибо в том заключался его собственный джабр. Так текли мои дни и превращались в месяцы, а из них складывались лето, осень, зима и весна, и все это вместе отлетало назад, в прошлое, сезон за сезоном, год за годом. На родине отбушевала война, предсказанная дедом, случились другие события, но все они пролетели мимо, как цвет, облетающий с персиковых деревьев. Я училась; сначала – общей истории, потом – античной, потом писала работу по доисламским культурам Аравии, Сабе и Химйару, у Рене Дюпона, пожилого профессора-ориенталиста. Потом стажировалась в Берлине у доктора Маннерхайма, в Лондоне, Филадельфии и Каире; Каир, знойная и яркая аль-Кахира, понравился мне больше других городов – не потому ли, что был основан моими родичами?…
Храни меня Аллах от греха гордыни… Так ли, иначе, я повидала мир, и всюду Ахмет Салех был рядом. Возможно, не только он, но видела я одного Ахмета. Всегда почтительный и серьезный, он следовал за мною словно тень – грозная тень со стальными мускулами и непроницаемым лицом. Он охранял меня и занимался моими финансами; подыскивал кухарок и служанок, снимал квартиру или номер в отеле, водил автомобиль – если мне не хотелось самой посидеть за рулем – и выполнял сотню других обязанностей, временами загадочных и сокрытых от моих глаз, как лицо уродливой старухи под темной густой паранджой. Я знала, что он каким-то образом наводит справки о всех моих знакомых; во всяком случае, по прошествии нескольких дней мне сообщалась, кто чем дышит, чем занимается, беден или богат, насколько порядочен, имеет ли тайные пороки, к чему стремится и не испытывает ли слабость к состоятельным наследницам. Мсье Дюпон, мой престарелый профессор, был аттестован наилучшим образом и одобрен – как и Фатима, дочь шейха из Объединенных Эмиратов. Она изучала юриспруденцию, но страстно любила искусство во всех его проявлениях – наряды, картины и юных художников. Ей я обязана знакомством с Робером.
