Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Дивов Олег Игоревич
Глупость. Типичная интеллигентская глупость. Что же – гордо подставить лоб под пулю и сдохнуть – без смысла, зато с чувством собственного достоинства? А здесь ты оказался – тоже «сообразно»? Или это как раз все равно, что из гордости не убрать лоб с пулевой дороги? Гордость… Без смысла и пользы… А «фрицев зубами рвать станем» – это, например, не польза здесь от тебя?!
Он так и не успел взять на изготовку карандаш и блокнот.
Расхотелось.
А чуть позже Воронову стало вообще не до самокопаний.
– Русские солдаты… к вам обращается… германское командование…
Ревливый, оттененный жестяным дребезжаньем голос. Обстрел не прекратился, но говорящий выверенно и четко врубал слова между взрывами:
– …единственный случай… выбрать свою судьбу… вам предоставлен…
Воронов втиснулся в ближайшую стрелковую ячейку (там уже были трое бойцов, а вслед за комбатом ввалились еще); приподнялся, опираясь о чьи-то плечи. Краем глаза приметил: вдоль всей траншеи так же безрассудно повыставлялись над бруствером головы в касках, в пилотках… Толку с того выглядывания – хрен. Трупы, воронки, битое железо – вблизи; пылевые столбы, взблески, смутное множественное движение – далеко, почти у горизонта… вот и все, что удалось рассмотреть. Покойный ныне комбат черными словами крыл тех, кто обустраивал здешнюю позицию. Траншею вырыли по самому гребню холма, без учета, что западный склон выпирает этаким округлым взлобком. Вот и получилась вдоль подножия изрядная мертвая зона. В ней немцы спокойно накапливались для атак, из нее же сейчас лязгали-дребезжали их щедрые посулы:
– …тем, кто сдастся в плен… жизнь, хорошее обхождение… тем, кто отдаст… комиссара или офицера… живого или мертвого… денежное награждение… тем, кого большевики… держали в тюрьме… дадим паек… уважаемую работу…
Кто-то по-знакомому бесцветно орет невдалеке:
– Братва, не ведись! Свистят, курвы! Таких, как мы, они прямиком в земельный отдел!
А мертвый жестяной голос по-провизорски скрупулезно довешивает мертвые жестяные слова:
– Теперь вы имеете…. очень мало времени… думать.
Всё. Замолчал. И метрономное буханье взрывов показалось гробовой тишиной.
После пакта было много рассуждений, что у немцев развитая авиация, передовая химия… Почему всегда забывалась психология? Ведь каковы мастера! Не взяли нахрапом – пошли выматывать души «психическим» обстрелом; теперь, наверняка уже зная, кто засел в здешней траншее, организовали для командиров-комиссаров повод… э, нет – причину бояться своих бойцов… А вот что все сии ухищрения – из пушки по воробьям, что здесь уже ни огневых средств, ни путных командиров, да и бойцов-то осталось… Недоработала фрицевская разведка. Значит, и у них не все уж так уж…
Ладно. Кто-то здесь давеча самоедствовал на тему о пользе? Сейчас-то дело не в управлении огнем, не в обходах с охватами, сейчас дело как раз по специальности!
То ли осознанно, то ли по наитию выдержав потребную паузу, Воронов без спешки, разлаписто (старательно привлекая к себе внимание) выбрался из ячейки в траншею. Тщательно выверяя расстояние двумя сложенными пальцами, как это проделывал товарищ Калдиньш, сориентировал козырек фуражки параллельно бровям. Удостоверясь, что на него смотрят, демонстративно вынул из нагрудного кармана партбилет, дунул между страницами, спрятал обратно, аккуратно застегнув пуговицу. А потом сказал – вроде бы и негромко, но слышало наверняка полбатальона:
– Дураки немцы, а?
Не таких слов ждали теперь от комбата. На обращенных к нему лицах стронулось проступать что угодно, кроме согласия. Удивление, разочарование, презрение (отнюдь не к врагу)… Зато взварившийся гомон дал Воронову повод возвысить голос – так, чтоб (упаси господи!) не смахивало на агитационную речь:
– Что, не немцы дураки, а вы?! – Теперь его должен был слышать весь так называемый батальон. – Не поняли, что сейчас было?! Вот должен бы соврать, но уж черт с вами, скажу: до их «воззвания» я думал, наше дело – хана. Спасибо немецкому командованию, обнадежили, – он старался напустить в голос как можно больше сарказма. – Эти глупцы сдуру показали, что боятся. Да, нас мало, у нас нет пушек и минометов…
– И пулемет один остался, – заспешил вставить кто-то, – и патронов с гулькин…
– А они – боятся! – рявкнул Воронов. – Понимаете?! Боятся, что не смогут управиться быстро! Подкрепления на подходе! И они это знают!
Он перевел дух. В образовавшуюся паузу никто не втиснулся.
– Ну а если кто-то вообразил, будто господа немцы проявили гуманность… – Воронов криво ухмыльнулся, голос его сделался ледяным. – Я не буду грозить расстрелом. Я, мягкотелый интеллигент, ненавижу стрелять в своих.
На «мягкотелого» откликнулись смешками.
А Воронов продолжал:
– Я просто не буду мешать тем, кто купился, свинтить туда… к гуманистам. Потому что не помешать – означает шлепнуть так же верно, как самому давануть спусковой крючок. Только – уж извиняйте! – сам с вами не пойду. Так что хрен вам вместо фрицевского вознаграждения.
Заржали уже совсем по-хорошему. Кто-то выдохнул: «А майор-то, даром что очка – грубо́й в доску!»
Воронов вытащил платок, утер взмокревшие щеки. Он вдруг с ужасом понял, что не знает, как закруглить разговор, не сбив впечатления. Оттого просто каким-то ангелом со небеси показался взмыленный боец, тяжело задышавший в самое ухо:
– Товарищ майор, вас просят к пленному! Что? Не знаю. Просят скорее, что-то там важное…
– Ладно! – Воронов опять произвел калдиньшскую манипуляцию с фуражкой. – По местам. И больше не скопляйтесь, а то парой снарядов весь личный состав… Нам еще час, от силы два, продержаться до помощи. Смотреть в оба, беречь патроны!
Он еще что-то говорил так же громко и браво, пробираясь траншеей, кого-то похлопывал по спине, кому-то сдвигал пилотку на нос… Что он станет им говорить через два часа, если помощь не объявится? Об этом ему не думалось. Два часа нужно еще прожить. А пока он сам верил собственным доводам. И не только тем, озвученным. Ведь полковник обещал… Ведь полковник объяснял про скважину – разве могут бросить на произвол такой важный пункт? Доводы иного сорта Воронов категорически запретил себе допускать на ум.
Пленный был все в той же стрелковой ячейке, сидел скукожась, на комбата глянул мутно, невидяще. Воронов довольно долго рассматривал вздутую скулу, заплывающий глаз, полувывернутые-полуободранные карманы… Что было делать? Ругать назначенного в охрану за мародерство? Или себя за то, что не додумался распорядиться обыскать странного человека?
Нет, ничего он не успел ни сказать, ни сделать. Первый же взгляд на охранника, и… Тот не походил больше на гордого своей добычливостью хищника, а был теперь сосредоточен и явно нешуточно напуган. Перехватив взгляд комбата, протянул ему на раскрытой ладони какой-то квадратик.
Бумажка, закатанная в прозрачную корку – вроде целлулоида, но жестче. Удостоверение? Фотография пленного – черт, цветных не бывает даже на совнаркомовских корочках… Ага, студенческий билет. Ростовский госуниверситет. Истфак. Все это Воронов примечал отстраненно, самым краем сознания. Цепеняще, будто удавий взгляд на кролика, подействовало на него видение печати, пришлепнувшей цветной фотопортретик. Круглой синей печати с растопыренным двуглавым орлом.
– Цифирь гляньте, – тихо посоветовал охранник.
Несколько мгновений Воронов пытался сообразить, о чем речь. Потом додумался-таки всмотреться в дату рядом с ректорской размашистой подписью. Ушибся взглядом о первую цифру года и едва сумел побороть детское желание зажмуриться. Две тысячи… и какая, к чертям, разница, что там дальше?
Глубокий вдох, мысленно досчитать до десяти… Кто-то из великих советовал еще и трижды удариться головой об стену. Но стены поблизости нет.
Что же все это значит? Мистификация? Смысл, смысл, смысл-то в чем?!
– Который час?
Пленный. Не то сумел взять себя в руки, не то, как говорится, мужество отчаяния обуяло.
