Ефим Сорокин - Милостыня от неправды
Несколько лет спустя Йот цинично поведает нам, как сделал Суесловца заступником обиженных и оскорбленных.
— Идею заступничества за народ я невольно подслушал. Тогда я постоянно находился при Иагу, и, дожидаясь его в приемной Тувалкаина, через приоткрытую дверь мимовольно слушал, о чем говорят правители.
— …люди должны выбирать во власть как бы из своей гущи, — ровно говорил Тувалкаин. — Можно назвать их слугами народа, можно как-нибудь по-другому. Понятно, что все и вся будет управляться посвященным, а потому привилегированным меньшинством, которое знает нужды народа лучше, нежели сам народ. Кстати, к этим самым слугам время от времени можно и прислушиваться, ибо они будут общаться с низами. Но сами слуги народа не должны знать о посвященных. Понятно, кое-кто из народных избранников начнет догадываться, что никакая они не власть. В идеале лучше бы этого не было. Нетрудно найти сотню губошлепов, но мы нигде не найдем столько дураков! Ну, а для наиболее догадливых, которых будем выводить из игры, придется подыскать место потеплее. Народный заступник будет как бы бороться с нашими злоупотреблениями. Слуге народа придется как бы сражаться с нашим равнодушием и нашей ленью. Поначалу придется заняться культивированием образа народного слуги, сражающегося с недобросовестной властью. Пусть говорит, что мы — люди хищные, а доброе большинство по наивности наделяет своей добротой злую власть. Это глупо-де! Заступник должен убедить толпу, что придет добрая власть, честная и хорошая!
То есть он, народный заступник! Пусть, так сказать, борется на стороне добра за народное дело. Все должно устроить так, чтобы этот народный слуга скоро понял, что находиться в оппозиции очень удобно. Если это удастся, у нас будет еще одно средство контроля наших людей на нижних ступенях иерархии, и можно навсегда уходить в тень сверхвласти. Я, Иагу, отдаю эту идею вам и не сомневаюсь, что вы справитесь.
В карете, запряженной ангелами, Иагу заговорил со мною о том, что число людей на земле возрастает — становится трудно управлять старыми методами.
— Людям пора просыпаться! Многие проблемы решаются только снизу. Чтобы разбудить народ, мы организуем систему выборной власти. Туда будут приходить люди из самых низов. Можно назвать их слугами народа или народными заступниками. Естественно, мы будем влиять на их выбор. Понятно, что со временем некоторые из слуг народа станут догадываться, что власть их весьма ограничена, и для этих догадливых придется подыскивать места потеплее.
Я улыбнулся в темноте кареты. Моей улыбки Иагу видеть не мог.
— Я не сказал: теплое место — я сказал: потеплее. Такое, чтобы его и потерять не хотелось, и мозгами надо было двигать. И улыбки здесь ни к чему, ибо дело серьезное!
Я сделался серьезным.
— Сама должность слуги народа должна подразумевать, что он честен, неподкупен — ну, и так далее, — продолжал Иагу. — Что значит твоя усмешка?
Я испугался, что моя внутренняя усмешка как-то выщелкнулась на лицо и очень серьезно сказал:
— Я боюсь, господин, если должность слуги народа станет приносить какую-то прибыль, очень скоро люди с золотом будут среди слуг народа в подавляющем большинстве. Или проведут в выборную власть своих людей, которые будут продажными, бесчестными — ну, и так далее! Трудно отогнать пса от мясной лавки.
— Людей с золотом я возьму на себя, — сказал Иагу, и в голосе его чувствовалось удовлетворение, — а ты выбери человека из малоимущих слоев и сделай его дураком при себе. И если у тебя получится, то возьмешь под свой контроль все это направление, назовем его истинно-народным. На примете есть кто-нибудь?
Я сразу подумал про Суесловца.
— Знаю я одного борца за справедливость…
— Пусть выступает на площадях, защищает несправедливо обиженных! Кстати, ты ему немного сможешь помочь деньгами на точечную борьбу с бедностью. Лозунг ему придумай… Ну, скажем: дети человечества! А? Пусть кричит в рупор! Много ему не давай, но на кукане держи. Позаботься, чтобы все добрые дела приписывались ему. Только не переборщи!
Через седмицу Суесловец сидел в моем кабинете.
— …дети человечества! И я вспомнил про тебя, потому что для таких дел нужен парень с железной волей, который сможет подняться на недовольстве простого народа, приобрести влияние и установить честную власть!
Это была грубая лесть и она сработала.
23
Вот уже несколько лет я безрезультатно ездил в епархиальное управление, но добиться снятия запрета так и не мог. Епископ безответно молчал, а потом и вовсе перестал принимать меня. Циничные епархиальные рты уверяли, что дело в мою пользу не разрешится никогда. Я возвращался из города ропотливый, ибо по молодости лет еще не умел безболезненно воспринимать досады и укоризны. А утром я шел на работу, которую старался переносить благодушно.
Однажды Ноема вразумила меня своей догадкой, и я посмотрел на конвейер как на четки, что, без сомнения, облегчило тогдашние прискорбные обстоятельства моей жизни. Утром, когда из нутра спящего конвейера доносились мерные удары (отец за небольшую прибавку к жалованию отслаивал кислотные сталактиты на впрыскивателях), я подвозил деревянные засаленные ящики с деталями и с тяжелым грохотом ставил их на верстак. При этом загодя приготовленные металлические кучки из крючков вздрагивали. Я натягивал матерчатые перчатки. Всегда сухие и чистые с утра, к вечеру они превращались в засаленные ветошки. Руки в перчатках выглядели красивыми, даже жалко было марать их. Пока один конец крючка пропускался в отверстие детали, а другой нанизывался на палец, я успевал прочитать Енохову молитву. На мизинце умещалось восемь крючков, на безымянном — двенадцать, пятнадцать — на среднем, двенадцать — на указательном и шесть — на большом. Когда я поворачивался к пахнущему кислотой конвейеру и подносил железно-тяжелую руку к металлической рамке, прочитано было уже пятьдесят молитв. А когда последний крючок, снятый с пальца, вставлялся в прорезь на раме, прочитывалось еще пятьдесят молитв. А когда детали заполняли все рамы конвейера — семьсот пятьдесят. Как только я прекращал читать молитвы, в голову лезли ненужные воспоминания, и мною овладевало чувство, близкое к отчаянию. Отец вылезал из чрева конвейера, полоскал рот водой, сплевывал и хлестал мулов, вращающих колесо. Конвейер дергался и оживал. Детали на рамках плыли к кислотно-щелочному нутру моих четок. Если детали были средних размеров, за время, пока подъезжала порожняя рамка, я успевал прочитать молитву истинному Богу, Который сотворил небо и землю. Если детали были большими, про себя пел величание бесплотным ангельским силам. Иногда выбивался из ритма конвейера, и тогда молитва прекращалась — приходилось бегать, догоняя пустые рамки, и тогда отчаяние снова гонялось за мной. Иногда казалось, что день у конвейера незаметно жуликоватым образом переходит в другой день с теми же деталями на верстаках. И все же нет-нет да взглянешь на песочные часы: сколько осталось до конца смены. И пожалеешь, что время тянется слишком медленно, будто это не время твоей жизни, будто у тебя в запасе еще одна. А однажды, когда закончилась смена, и я с особым чувством облегчения шел к проходной, вдруг меня разбудила Ноема и, проснувшись, я понял, что долгий-предолгий рабочий день мне только снился. Казалось, только что был вечер, только что отмывался под душем, и с меня стекала вода с влажными ошметками цеховой грязи, только что прилег отдохнуть на сквознячке возле открытой двери… От уныния спасала только молитва. Трудно объяснить мое замытаренное состояние человеку, который не служил у жертвенника. Приходило на ум одно сравнение, не очень удачное, но почему-то через него я пытался достучаться до понимания. Вот человеку оторвало ступни, но со временем раны поджили. И вот сидит молодой мужчина: голова — на плечах, сердце — бычье, руки целы, — но ходить (ходить-то) он не может. У меня — слава Богу! — все было цело, но служить я не мог. И в первый выходной день после выдачи жалования я ехал в город, к епископу, надеясь, что он примет меня и снимет запрещение. Но никто не принимал меня, и я возвращался домой несолоно хлебавши.
Как-то раз после очередного бесполезного визита в епархиальное управление я зашел к Мафусалу.
— Если ты уж к службе так прикипел, что без нее не можешь, — с искренним расположением сказал он, — может, имеет смысл обратится к Твердому Знаку?
— К Твердому Знаку? — не понял я.
— Да, к сыну хранителя… Кажется, он как-то связан с катакомбниками-сифитами. Его, кстати, тоже подтравливали.
Мы обедали вдвоем. Я угощался на серебряном блюде и немного смущался своих рук, в морщинки которых въелась металлическая пыль. Смущала меня и изысканная сервировка стола. Было заметно, что Мафусал обедал на серебре не без гордоватого удовольствия.
