Юрий Фатнев - Ладья Харона
В «Троцкой правде» появилось интервью с ним о том, как оздоровилась общественная атмосфера после того, как был изобличен и обезврежен опасный агент, подрывающий экологическое равновесие в регионе. Да, да, вы правильно догадались. Речь идет о бывшем Посмертном Летописце! В последнее время Саллюстий Самоваров подвизался в качестве Мусорщика, но эта работа являлась надежным прикрытием его подпольной идеологической деятельности. Следствием установлено, что, еще будучи Посмертным Летописцем Лехи Анчуткина, он создал злобный пасквиль на нашу прекрасную… Никто не станет отрицать, что это был период застоя. Союз людей–насекомых дал принципиальную критику… Но нельзя же подвергать сомнению устои, фундамент системы, разрушать заблужде… святыни. Издеваясь над обществом развитого социализма, этот жалкий отщепенец в горячечном бреду настрочил «Болваниаду». Мало того! В наше переходное время вместо того, чтобы со всем народом… этот безнравственный зоил все свое свободное время, которое нормальные содомляне посвящают выпив… культурному отдыху, этот окончательно опустившийся подонок употребил вышеупомянутое время на создание еще более злобной книжонки «Грехи наши…». Жителям Троцка памятно вручение Мусорщику подарка от благодарной общественности. Как сиял он, прижимая к груди подаренного попугая Прошку! Страшно подумать: по сей день Мусорщик преступно бы убирал мусор! И никто бы не догадался, кто скрывается под его личиной! Спасибо мудрости родного ИВИ, блистательно осуществившего задачу разоблачения сигорского Януса… Теперь можно посвятить мировую общественность в подробности этой операции. Народ должен знать своих героев. Саллюстию Самоварову и в голову не пришло, что попугай Прошка, подаренный ему в день рождения, является штатным сотрудником ИВИ. Работая над пасквилем «Грехи наши…», бывший Посмертный Летописец Лехи Анчуткина любил вслух произносить фразы из своего сочинения. Прошка не пропускал ни одного слова и при удобном случае информировал ИВИ. Наступил момент, когда капитан Прохоров предъявил диссиденту ордер на арест!
Да, мы живем в эпоху гласности, но из чувства элементарной брезгливости не рискнем осквернять страницы «Троцкой правды» отрывком из этого гнусного произведения… Суд над Саллюстием Самоваровым состоится…
Замышляев, прочитав интервью, сжал кулаки и постучал себя по лбу. Каков олух! Считал Саллюстия примерным сторонником генсека Порчи. Нужны они оба содомлянам, как геморрой. На стороне правителей разве что ИВИ да СЛН. Да и там достаточно колеблющихся… Однако пока эти палачи не почувствовали себя в меньшинстве, тем более — в изоляции. И они продолжали бандитствовать с еще большим размахом, чем при Первом вожде. Наступало самое опасное время: планета–дублер приближалась…
Появились симптомы рок–мании: миллионы кувалдоголовых дергались в диких конвульсиях на бессчетных дискотеках, истекая спермой. Хрюкающая, визжащая, булькающая музыка каталась в любом подъезде, как поросенок в темном мешке. Триста миллионов содомлян метались в звуковом мешке, ища выход. Если же кто–то находил спасительную прореху, тотчас пристраивался к длинной водочной очереди, опоясывающей Содомию. Так жили эти животные между звуковой и сивушной блевотиной, забыв, что в этой стране когда–то была великая культура. Доживали свой век библиотеки, таящие огромные богатства, накопленные для будущего. Оказалось, будущее нуждалось в генсеке Порче. Порой где–то проводились вечера поэзии, на которые приходили косноязычные выродки с пожелтевшими листками стихов, написанных по ошибке в молодости…
Когда случались деньги, а случались они, когда Замышляев сдавал букинистам одну–две книги, которые те принимали скорей по привычке, чем по надобности, на эти жалкие гроши он отправлялся в Питер, в Дом писателя. Это заведение, как и следовало ожидать, находилось вблизи громадного корпуса ИВИ. Выпрямители извилин во времена Бар — Кохбы выполняли и перевыполняли планы по писателям. Пересажали, порасстреляли их тогда видимо–невидимо. А все потому, что рядом. Удобно. Были и среди выпрямителей извилин тонкие ценители изящной словесности. Замышляев представлял логику их поведения. Придешь на вечер поэзии. Понравился кудрявый стихоплет — тащи его за кудри со сцены в подвал. Забивай ножки стула в задницу гения! Веселое было время. Нынче хлопот прибавилось. Долго обхаживать приходится, прежде чем окажется голубчик со своими гениальными мозгами в психушке. Сначала запихиваем в звуковой мешок. Создаем условия для конфликта с окружающими. Начинает от творческих фантазий поворачиваться к действительности. Вместо стихов и романов писать заявления в газеты, обращения в суд. Тянем время. Вот он уже волком воет. Чуть ли не бросается на соседей, пытающих его рок–музыкой. Еще немного. Пора. Созрел. Создал о себе представление. Что ж, приходится разбираться. И маньяк человек. Хотя бы бывший. Выясняется — никому музыка не мешает ни в данном подъезде, ни на улице. Только ему. Болен человек. Помогаем. Как–никак мы люди цивилизованные…
В Троцк приходили иногда приглашения на писательские собрания. Заявился он как–то раз. Поглядел на совесть содомской интеллигенции, поискал глазами Конецкого. Не было его. Заскучал. Другие его не интересовали. Однажды долго тряс руку Валентину Пикулю, приняв его за секретаря писательского Геннадия Федоровича…
Отныне если и заглядывал в Дом писателя, то лишь ради библиотеки. Ах, какие здесь были книги!
Хранились здесь и ранние сборники Жоры Говенько, бесхитростно славящие вождя, думающего о нем в бессонном Кремле.
По ним трудно было представить, что Жорка станет мировой знаменитостью и не раз объедет земной шар.
Однажды этот новый Чайльд — Гарольд, разочаровавшийся в Содомской власти, пожаловал в Питер. За месяц до этого были расклеены афиши, возвещавшие о грядущем выступлении мэтра. Билеты были дороги для Замышляева и Евы, но все–таки они их купили. Упустить возможность узреть историческую личность? Ни в коем разе! Пора бывшим жителям Болванска приобщаться к столичной культуре.
Они приехали в Питер за час до выступления. Вынырнули из метро и поразились: через парк к спортивному комплексу «Юбилейный» со всех сторон текли толпы людей! Это было похоже на переселение народов. На этот раз переселялись в зал, где должен был витийствовать неувядаемый кумир.
Жора Говенько уверенно вышел на сцену, и Замышляев узнал историческую личность. И ощутил превосходство ее над собой. «Нет, я так не могу, — признался он себе и, вспомнив «Теркина», добавил: — Харч не тот».
Да, харч был не тот, хотя человек, пережидавший на сцене аплодисменты, был из тех, кому никогда не суждено располнеть. Такая гончая порода.
Спокойно дождался последнего хлопка и заговорил о том, что говорил всегда, приезжая в любой город на планете: дескать, это единственное место, куда он стремился, здесь его друзья, здесь… Затем он объявил, не забывая выполнить некий интернациональный долг, что с ним на это выступление приехали его, ну, конечно же, друзья. Один из Сингапура, другой… прямо со льдины прилетел, чтобы послушать его, Говенько, в этом прекрасном зале, где собралось столько истинных друзей поэзии. Поприветствуем зарубежных друзей, товарищи! Товарищи дружно захлопали, завертели головами, ища друзей Говенько, переполняясь гордостью за то, что у Содомии есть такой поэт, которого чтит весь просвещенный мир. Ну, а нам сам Бог велел…
Смолкли аплодисменты. Мэтр почувствовал: аудитория достаточно подогрета, втянута в его действо. И ринулся в бой.
Читал великолепно. Он сам был частью той пластики, которой отличались его стихи. Особенно выразительны были руки. Казалось, из длинных, чутких пальцев струилась магическая сила, то успокаивающая, то взрывающая зал.
Жора Говенько был, безусловно, народный поэт. Его стихи — ну самую малость — попахивали говнецом, и это безотказно действовало на плебс. Он проникался доверием к поэзии, источавшей такой родной демократический запах. Свой, свой, говнюк! Все мы — одна куча! К такому выводу приходили и прочие народы, аплодировавшие на всех континентах Жоре.
— Алло! Еле дозвонился. Здесь тоже никого. Забыл сказать: тут давно уже Ангел, свивающий небо, ошивается. Делаю вид, что не замечаю. Приятеля своего никак не дождется, Ангела с черным крылом. Зачем пишу? Помнишь, я тебе рассказывал: от нашего дома в Болванске проехал над троллейбусом в конце улицы по голубому небу Дон Кихот. Искал мельницу? А их почти не осталось. Не нравится — «Содомия»? Нет, Содомия — точнее…
Да, Замышляев был прав, хотя на карте мира значилось в силу традиции другое название. Он жил в Содомии, а если не умер в ней пока, то лишь по одной причине: должен же кто–то поведать о ее гибели.
Строго говоря, оставался еще один свидетель кроме Замышляева и Ангела, свивающего небо, но никто не мог поручиться, что это так. Он и прежде таился в лесах и туманах, а по нынешним временам и вовсе перестал навещать Троцк. Но — странное дело — даже на улицах он чудился для всех как бы вдали.
