Калейдоскоп - МаксВ
– Весёлый, добрый отряд, – сказал он и продолжил, обращаясь к Согдееву: – Представляю себе, как Босяк напугал вас с утра пораньше.
Юрий кивнул:
– Верно. Так и есть – напугал. Но я как-то быстро вспомнил, что читал про вашу работу. Конечно, это не совсем по моей части, но о ваших экспериментах написано немало популярных статей, язык там вполне доступный.
– Не по вашей части? – удивился Раскин, – Но ведь…
Гость рассмеялся:
– Да я понимаю: переписчик… Счётчик, так сказать. Тут никуда не денешься.
Борис смутился, самую малость:
– Простите, Юра, я не хотел вас…
– Что вы, что вы, — успокоил его Согдеев, – Ничего страшного, не переживайте, я уже давно привык. Все как меня воспринимают: человек, который записывает фамилию, имя, возраст жильцов дома, и отправляется дальше. Так проводились переписи в старину – подсчет, только и всего. Статистическое дело. Но последняя перепись проводилась больше трехсот лет назад. С тех пор много на свете произошло, немало перемен. И требования к регистратору заметно изменились. Я не просто считаю по головам. А уровень моей подготовки – четыре профиля учёбы.
– А вот это уже интересно, – Поднял взор Раскин, – Теперь ваш массовый учет начинает выглядеть даже как-то зловеще.
– Да ничего там зловещего нету, – возразил Согдеев, – Всё просто, – регистраторы занимаются анализом. Важно не столько количество людей, а какие люди живут на свете – что они из себя представляют как личности, о чём помышляют, чем занимаются.
Борис сел поглубже в кресле, вытянул ноги к камину:
– Другими словами, вам нужен мой психологический портрет, – я правильно понял, Юрий? – Раскин допил чай и поставил чашку на стол.
Гость помотал головой:
– Совсем нет. В этом нет необходимости. Мировой Совет знает всё, что ему надо знать, о таких людях, как вы. Речь идет совсем о других, у вас здесь их называют ходоками, на севере – лешими, на юге – еще как-то, уже и вспомнишь. Скрытое от посторонних глаз, всеми позабытое племя. Те самые люди, которые ушли в дальние дали, убежали, как только Совет ослабил удавку государственности.
Раскин кашлем прочистил горло:
– Государство в целом просто необходимо удалить из общественного сознания. И уже давно. Это – необходимость, – сказал он, – История это ещё докажет. Бюрократические излишества тянули государственную структуру назад и вниз еще до появления МСВО. Как триста с лишним лет назад не стало смысла в муниципальных властях, так теперь нет надобности в национальных правительствах.
– Совершенно верно, вы правы, – согласился Юрий, – Но получилось так, что в связи ослаблением авторитета государства, ослабла и его власть над отдельным человеком. С некоторых пор проще простого устроить свою жизнь без государства, отречься от его благ и от обязательств перед ним. Многие воспринимают чиновников как легальных бандитов. И это во многом верно. Мировой Совет не противился этим переменам. Ему было не до того, чтобы заниматься недовольными и безответственными элементами. А их набралось предостаточно. Взять хотя бы селян, у которых копропоника отняла кусок хлеба. Как они поступили? Поступили так, как им казалось правильнее. Вернулись к примитивному общественному устройству. Что-то сеяли, выращивали, собирали и охотились, ставили капканы, заготавливали дрова, и понемногу воровали. Да, они повернули назад, возвратились к земле, и земля их кормила. Но это был их личный выбор, а это означает, что они были правы.
– Да, только это произошло уже триста лет назад, – сказал Раскин, – Совет просто махнул рукой на них. Кое-что, для них, конечно, делали, но и не особенно беспокоились, если кто-то исчезал из поля зрения. И с чего же вдруг такой интерес?
Согдеев пожал плечами:
– Думаю, просто теперь руки дошли.
Он пытливо посмотрел на хозяина дома. Борис сидел перед камином в расслабленной позе, но в лице его чувствовалась сила, а игра светотеней от полыхающих поленьев в чреве камина создавала на суровых чертах его лица почти сюрреалистический портрет.
Юрий порылся в нагрудном кармане, достал пачку сигарет, и закурил.
– Есть еще одна причина, – вполголоса произнес он.
Раскин повернул голову в его сторону:
– И какая?
– Причина, по которой затеяли эту перерегистрацию. Её, конечно, всё равно провели бы, реальная картина всегда необходима. Но не только в этом дело.
– Модификанты? – уточняюще спросил Раскин.
Юрий утвердительно кивнул:
– Совершенно верно. А как вы догадались?
– Да просто все остальные более, или менее предсказуемы, а вот эта общность вызывает настороженность. Никто не знает, что от них можно ожидать. Я сам работаю с модификациями организмов, и знаю, о чём говорю, – объяснил Борис, – Вся моя жизнь связана с этой деятельностью.
– Появление с некоторых пор образцов необычного для людей художественного творчества, более всего подвигли Мировой Совет на активность в сборе информации о модификантах, – продолжал Согдеев, – Это что-то совершенно новое: свежие, новаторские литературные произведения, музыка, которая не признает традиционных средств, живопись, не похожая ни на что дотоле известное. И все это появляется анонимно, или подписано псевдонимами.
Раскин усмехнулся:
– И, конечно, тайна сия не дает покоя Мировому Совету.
– Да дело даже не в этом, – ответил Юрий, – Совет волнуют не столько литература и искусство, сколько другие, менее очевидные вещи. Само собой, если где-то подспудно проявляется ренессанс, он должен прежде всего выразиться в новых формах искусства. Но ведь только этим ренессанс не исчерпывается…
Борис сел еще глубже в кресле и подпер подбородок ладонями:
– Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, – произнес он.
Они долго сидели молча, только поленья потрескивали, да осенний ветер о чем-то хмуро шептался с деревьями за окном.
– И ведь была возможность, – заговорил Раскин, словно размышляя вслух, – Открыть дорогу новым взглядам, расчистить весь тот мусор, который накопился за четыре тысячи лет в одряхлевшем уже сознании людей. Но один человек все смазал.
Согдеев поёжился, и тут же спохватился – не заметил ли Раскин его реакцию? – и замер.
– И этот человек, – продолжал Борис, – Был мой дед…
Юрий почувствовал, что надо что-то сказать, дальше молчать просто нельзя:
– Но Серемар мог и ошибиться, – произнес он, – Может быть, на самом деле никакой новой философии в его последних трудах вовсе
