Никита Велиханов - Рандеву с йети

— А вот так, нет и все. И если зайти к албасты за спину, то можно увидеть все ее внутренности. Да, забыл сказать, албасты — почти исключительно женщины. И, кстати, одна из самых обычных пакостей албасты — это влюбить в себя порядочного казаха. Из чего впоследствии, естественно, ничего хорошего получиться не может. А уж какие они страшные — светловолосые, голубоглазые — просто жуть. И спины нет. Но ведь любой фольклорный или мифологический мотив можно и нужно толковать не только и даже не столько в прямом смысле. Скажем, устойчивый мотив отсутствия у албасты спины может означать просто-напросто невозможность зайти к нему за спину. А проще говоря — увидеть его истинный облик, а не тот, который он тебе хочет показать. С Поздником ведь по сути — то же самое.

— А что за слово странное — Поздник?

— Самый простой путь, по которому, естественно, и пошли тогдашние этимологи, — произвести это имя от русского слова «поздно». Для чего, кстати сказать, можно найти некоторые основания. Впрочем, как и к любой такого рода народной псевдоэтимологии. Поздников чаще всего встречали поздно осенью, когда уже облетели леса и засох камыш, где они обычно скрываются, а на зиму они еще залечь не успели. Потому что, согласно поверьям, они, как медведи, впадают на зиму в спячку. И вот тогда, поздно осенью, в ноябре, Поздника, во-первых, видно издалека, причем видно в его истинном обличье, потому что он не всегда успевает вовремя прикинуться кем-нибудь другим. А во-вторых, даже если и успевает. Встречаешь ты, к примеру, на берегу реки красну девицу в салопчике и в валенках. И поговоришь с ней, и полюбезничаешь — не слишком вдаваясь в подробности того, с чего это вдруг этакая красавица оказалась за двадцать верст от ближайшего села одна-одинешенька на запорошенном снегом бережочке. А потом смотришь — а от валеночков-то от ее не такие следы остаются, как положено, а в два раза больше, да босые. Вот тут и станет тебе ясно, что перед тобой Поздник — ан поздно. Со следами на снегу, опять же — ничего не напоминает?

— А другие варианты?

— Другие варианты связаны скорее с запахом. Ведь по-мордовски «познуть» — это, как бы это выразиться, ну, в общем, прошу прощения у дамы — по-мордовски это — пукнуть. Говорят, что у Поздника весьма специфический запах. По запаху его и отличают.

Еще один вариант — впрочем, близкий — имя есть производное от мордовского названия паслена — позника. То бишь вонючая ягода, вонючка. Сладкая, но вонючая, годная только на начинку в пироги, где от ее запаха не остается и следа. Так вот, паслен — любимое лакомство Поздников, и они за ним забираются иногда даже на огороды, к самым домам. И если дети в деревнях едят паслен, их пугают либо тем, что они приманят Поздника, либо тем, что сами такими станут. А девушки, которые, к примеру, именно и хотят Поздника приманить…

— А с чего это вдруг? — спросила Ирина.

— Ну, во-первых, Поздник, если верить легендам, обладает совершенно феноменальными мужскими достоинствами — еще раз прошу прощения. А во-вторых, он ведь колдун. Порча, отведение глаз, весь перечень колдовских услуг. Причем вторые услуги отнюдь не отменяют первых, а как раз их и предполагают — в качестве платы за работу. Потому что из человеческих вещей Поздник не берет ничего — за редким исключением.

— Ну, так и что же нужно делать, чтобы приманить Поздника?

— Набрать паслена, натолочь его с медом, выставить на крылечко, рядом на лист лопуха положить пригоршню соли, а с другой стороны — кружку ключевой воды, обязательно чистой. И сказать кое-что. И кое-что про себя подумать.

— Что сказать? И что подумать?

— Коллега, — вмешался Ларькин, — я начинаю за вас волноваться.

— Что сказать — знаю только примерно. Но смысла не вижу. Набор слов. А что подумать — и вовсе не знаю. Знал бы — сам давно попробовал.

— А вас какие услуги интересуют? — не сдержался Ларькин. И тут же пошел на попятный: — Извините. У нас сегодня с коллегой был очень трудный день. Нервы.

— Ничего страшного. Меня интересует, как, надеюсь, и вас, сама возможность подобной встречи, какими бы абсурдными с точки зрения науки средствами эта возможность ни достигалась. Так что ничего страшного.

— Скажите, — воспользовалась паузой Ирина, — все, о чем вы сейчас нам рассказываете, — все это было записано в начале XVIII века?

— Что вы, — всплеснул руками Кашин, — да нет, конечно. В начале XVIII века встречаются первые упоминания о подобного рода верованиях и один раз само имя — Поздник. А все, что я вам сейчас рассказываю, есть плод долгих усилий по сбору и систематизации самого разнородного материала, из самых разных источников — начиная с отчетов фольклорных экспедиций и заканчивая частной перепиской.

— Чьих усилий?

— В основном вашего покорного слуги. Хотя, конечно, мне помогали, и серьезно помогали друзья и единомышленники. В те далекие времена, когда у меня еще были в этом городе друзья и единомышленники…

Так, подумала Ирина, нужно срочно менять тему. Сейчас начнется параноидальный бред на фоне мании преследования и комплекса Христа в специфической местечковой форме.

— Да, но, насколько я поняла, эти данные не привязаны строго к какой-то конкретной географической точке — я правильно поняла? Почему же тогда это — как вы его назвали? Сеславино?

— Вы совершенно правы. Подобные поверья характерны для всей заволжской мордвы — и не только мордвы. Я уже сказал о казахах. То же самое, с некоторыми вариациями, естественно, касается и татарских поселений, и русских — причем скорее старообрядческих, чем ортодоксальных православных. Что тоже вполне объяснимо — старообрядцы живут здесь дольше, и несмотря на принципиальную отгороженность от внешнего мира, в большей степени успели сжиться с ландшафтом — и с его мифологией.

— Но как все-таки насчет Сеславина?

— Сеславиным это сельцо стало называться — по крайней мере в официальных документах — не раньше 1942 года. Когда прежних его обитателей переселили куда посеверней и повосточней, а дома заселили русскими и мордвой из соседних деревень.

— А как оно называлось до 1942 года?

— Зееслау. Там жили немцы. Этот район входил в состав Немецкой республики. Республику уничтожили, немцев депортировали. А для русского — или мордовского — уха, согласитесь, Зееслау — название не самое легкоусваиваемое. Очевидно, жители окрестных русских и мордовских деревень и раньше так называли этот разросшийся немецкий хутор. В смысле Сеславиным. Просто для удобства. Если бы это произошло в тридцатые годы, называлось бы оно сейчас Ленинский Путь или Заря Коммунизма. Но время было военное, и название заменили на первое, что попалось на слух. Вот и получилось — Сеславино.

— Ну, а при чем здесь йети?

— Не торопитесь. Всему свое время.

И Кашин, усевшись поудобнее, стал рассказывать им историю про хутор Зееслау и про Большого Брандта.

— Хутор этот известен с самого конца XVIII века, когда один немецкий поселенец по фамилии Брандт — отличавшийся, судя по всему, в полном соответствии с фамилией, весьма взрывным и неуживчивым нравом, — вышел вместе с семьей из немецкой колонии на речке Лизель к югу от Катериненштадта и основал этот самый хутор. Причем место он выбрал самое, с точки зрения рациональных и хозяйственных немцев, неудобоваримое. Хорошей земли было — пруд пруди. Отошел на десяток верст дальше в степь, распахал участок и живи себе, радуйся. Немцы оговорили себе тогда, при Екатерине, земли с запасом, в расчете на детей и внуков — так что тесниться и пихаться локтями за кусок степного чернозема пока не приходилось. О ногайцах к концу XVIII века в Заволжье уже и забыли, калмыки и казахи — или, по-тогдашнему, кайсак-киргизы — тоже не особо хулиганили. После того как подавили пугачевский бунт, степные народы попритихли. К тому же их старательно друг на друга натравливали — калмыков на казахов. Границу стерегли яицкие казаки, и бояться особенно-то было в заволжской степи нечего. Живи себе.

Так вот, Брандт (кстати, в реестровых записях упомянуто не имя его, а прозвище — Старый Брандт) вместо того, чтобы отойти, как и было сказано, верст на десять дальше вдоль берега Лизель в степь и отстроить там свой хутор, пошел на юг вдоль Волги, по левому берегу, где были тогда сплошь болота, камышовые пустоши и прочие неудобья. Дошел до большого озера. В озеро впадало несколько ручьев — и один, против местного обыкновения быстрый и чистый, очень уж ему глянулся. Вот возле этого озера, на этом самом ручье он и отстроил свой хутор — благо лесу вокруг было немерено, и совершенно задаром.

Озеро тогда действительно было большое. И весьма обильное рыбой. А в особенности — любимой немцами плотвой. А поскольку имени, по крайней мере, официально нанесенного на карту, у озера не было, Брандт и окрестил его сам — Плётцезее, Плотвичное озеро. А хутор назвал, соответственно, Зееслау. Озеро это, кстати, есть до сих пор, оно основательно заросло, заилилось и несмотря на то, что после ввода в строй Волгоградской ГЭС уровень воды здесь весьма существенно поднялся, разделено теперь на несколько более мелких озер. Но самое среди них крупное по-прежнему называется — Сорочье озеро.