Ефим Сорокин - Милостыня от неправды
Было весьма печально слышать эти кощунственные слова от человека, который в экономике не разбирается, а разбирается в нравственности. Он болтал безостановочно. При этом следил за дорогой, чмокал и цокал, слегка бия вожжами по спинам лошадей. И говорил, говорил, был яростен на рассказы, впрочем, всем давно известные.
— Приехали! — Змий легко спрыгнул с повозки, вдохнул росистый запах высоких трав, оглядел окружающие пастбище скалы, как бы поваленные страшным ураганом и похожие на окаменевшие волны. У их подножья синел хвойный лес. Суесловец сделал несколько шагов и торжественно остановился. Поискал взглядом дорогу к разрушенному храму, но его бренное око не увидело ее.
— Гиблое место, — изрек Суесловец.
Ноема сказала очень спокойно:
— Это для каинитов гиблое место, а для сифитов в самый раз! — И печально прикрыла глаза большими светло-коричневыми веками. Смертное ухо Змия не услышало слов Ноемы. Лицо его продолжало сиять. Суесловец не мог отыскать дорогу к храму, не мог дать указания, в каком направлении передвигаться по высоким травам. А как хороши были зеленые травы со скромными вкраплениями нежно-сиреневых колокольчиков и розовых гвоздик. Среди трав ртутно и пасмурно мерцал пруд. Повеял ветерок — пруд точно ожил, зашелестели камыши. Я указал рукой, где должна проходить дорога.
— Вон там, чуть правее пруда.
— Да? — Моя догадливость почему-то насторожила Змия, и на его только что сияющем лице улыбчивым остался только большой рот.
Шли высокими пахнущими травами с метелками, и метелки щекотали щеки. Берег пруда был топким, вязким. Наконец выбрели к руинам…
Под карканье воронов, свивших себе в руинах гнездо, Суесловец месил глину в чане и подносил мне. А я, чувствуя теплоту неба, старательно восстанавливал жертвенник. А когда я прочитал молитву на освящение земли для жертвенника, из камышей выпорхнула огромная стая белых бабочек. Через большой пролом в стене они залетели в руины и замельтешили. Мы стояли в бабочках, точно в хлопьях снега. Вороны смолкли, и мы слушали тишину. От белокрылых бабочек все вокруг сделалось легковесным: и руины, и виднеющиеся в проломах скалы. Когда я засыпал жертвенник освященной землей, почувствовал рядом с собой невидимого ангела. Бабочки поднялись и белым мерцающим облаком полетели обратно через пролом в сторону пруда. Пока мы с Ноемой благоговейно стояли на коленях перед восстановленным жертвенником, Суесловец укреплял столбы вокруг руин, прибивал к ним слеги, чтобы алчный зверь не подошел к святилищу.
После трапезы Суесловец удалился в многобедственный мир, оставив меня и Ноему в пастушеской пещере. Суесловец посулил на днях прислать несколько подвод с материалами для восстановления храма.
18
Пещера полнилась теплом. Лежа с открытыми глазами на топчане, который на ночь я ставил поближе к очагу, в полгрезы слушал Ноему. Покойная, прозрачная мелодия ее молитв вплеталась в ночное сочетание звуков: и в несуетливое топотание ежа снаружи пещерной стены, и в нечастую капель с носика самодельного умывальника, и в неназойливое шуршание мыши под топчаном. Изумрудные блики от граней затепленных лампад были особенно чисты. Они лежали веерообразно на низких сводах пещеры, на дощатом полу, покрытом домоткаными половиками, еще пахнущими ядреным горным воздухом. И этот здоровый запах, не смешиваясь, перемежался с запахом недавно вымытых полов, перекошенных еще со времен, когда здесь, должно быть, ночевал сам Енох.
Я поднялся с неустойчивого топчана (под одну из ножек был подложен топор, под другую — чурочка), сел за стол, затеплил несколько свечных огарышков, разгладил воск на дощечке и, не поддаваясь унынию, которое навевает чистая, без знаков, поверхность, вывел заглавную букву.
— Не пиши, Ной, про Суесловца, — попросила Ноема. — Ну его! Он всегда таким был! Он говорит громкими словами, а Енох учил, что надо остерегаться людей, которые говорят громкими словами. Болтун он! И ничего не поделаешь, таков падший мир и таковы люди в падении: честолюбивая посредственность лезет к власти — и к материальной, и к духовной.
Суесловец не появился ни через месяц, ни через два, и я поехал к народному заступнику в город.
Змий принял меня радушно, руку пожал и сразу:
— Дети человечества! — За столом он говорил так, будто кричал на площади в рупор. Никак не мог удовлетворить свою словоохотливость: — Разбираем дела униженных и оскорбленных, сражаемся с равнодушием властьимущих… — Трескучие фразы слетали и спрыгивали с уст Суесловца, как саранча. Я пытался перевести разговор на реставрацию высокогорного храма. Картинка этого храма, уже восстановленного, висела на стене. Змий хмурился и молчал, давая понять, что разговор ему неприятен.
— Передавай привет Ноеме! — отрезал Суесловец, а, провожая меня до порога, снисходительно добавил жестким голосом: — Пора тебе человеком становиться! В колчане надо быть!
— В каком колчане?
— В одном колчане с могущественным человеком! — С его тона становилось понятным, что сам он уже в колчане. И уже человек. А я должен был проникнуться его доверием и вести себя с благодарностью.
На пастбище я возвращался растерянный и расстроенный. Ноема потом рассказывала, что в чуткой тишине пастбища услышала мои шаги. Я опустился на валун у пруда, над которым клубился тревожный туман. В скучной воде плавала кверху брюхом лягушка. Самому себе я казался бесполезным. Ноема обняла меня сзади и положила голову на мое плечо. Она утешала меня, хотя сама бесшумно плакала:
— Сейчас так… сейчас так… — твердила печальная Ноема. — Ты не унывай! Я всегда буду с тобой! Нам Господь один путь дал. Ты добрый, хороший, и мне с тобой хорошо. Меня мама-покойница учила: проси у Господа плача. Вот и нам, наверное, плача надо просить, ибо время пришло. Надо только просить, и плач как бы приходит сам и очищает все наши грехи. Сам так никогда не заплачешь — сам только о земном плакать будешь. Он нас услышит! И пошлет плач!.. А материалы для храма может не послать. Может, без них сейчас спасительнее? Может, время такое, что не спасительно храмы восстанавливать? У каких людей деньги?.. А почему ты к епископу не зашел?
— Не знаю! Предчувствие какое-то непонятное… будто епископ все о нас знает! Скажет, что мы плохо молимся.
19
— Плохо молитесь, — улыбнувшись, сказал нам епископ. — Его живот под тончайшими льняными одеждами возмущенно заколыхался. — Тебя научили службе, поставили у жертвенника, а ты укусил руку, которая… — Епископ подался вперед, краем стола останавливая колыхания живота, махнул рукой и негодующе тряхнул длинными волосами, украшенными ангелоподобной белизной.
Мы долго искали дом Мафусала, хотя мне казалось, что дорогу я помню хорошо. Жетоны наши были давно просрочены, и это не добавляло нам уверенности.
— И больше епископ ничего не сказал? — сонливо спросил Мафусал, когда мы рассказали ему свою беду. Он был чем-то недоволен. — Можно попросить денег у богатых людей, — сказал Мафусал после долгого молчания. — Есть у меня один знакомый, из сифитов. Заполонил леденцами весь город! Три хороших дома себе построил! Сходи к нему, Ной! До поезда есть время. Имя его — Невел.
Мы рассчитывали переночевать у Мафусала, но раз уж он намекнул на поезд, то мы и проситься не стали.
Невел принял нас. Лаская мягкой рукой гладь стола, тактично выслушал мой рассказ о народном заступнике, который посулил восстановить над сифитским жертвенником храм…
— …но, похоже, не собирается ничего делать.
Зашел помощник Невела и, имея зловредный навык перебивать несановитых посетителей, хрипло и гнусаво доложил, что приходил человек от такого-то и такого и просил денег на то-то и то-то. И Невел очень спокойно и лениво ответил, продолжая ласкать гладь стола:
— Откажи ему! Скажи, что я терпеть не могу попрошаек!
Ответ Невела как бы предназначался и нам. Во всяком случае попрошайкой я себя почувствовал. Но Невел повернулся ко мне и вежливо кивнул, прося продолжать. И я попросил денег для высокогорного жертвенника. А Невел смотрел на меня так, будто хотел для себя уяснить, наивен ли я или прикидываюсь наивным. Лакированная поверхность стола представляла пухловатое лицо Невела искаженным.
— Просьба твоя невелика, — даря надежду, произнес Невел, — но я уже помогал вашему епископу восстанавливать один храм… Вынужден вам отказать, ибо у меня нет свободных средств. — И опять посмотрел на меня так, будто подозревал меня в каком-то лукавстве. Невел не скрывал, что мое поведение и удивляет, и забавляет его, а я ничего не мог понять и смущался. На прощание Невел — само добродушие — угостил меня и Ноему большим ядовито-глянцевидным леденцом. Мы поблагодарили лакированное отражение Невела на поверхности стола и в смущении удалились.
