Княжья доля - Елманов Валерий Иванович
— Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.
При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он, явно с опаской, приблизился к Константину вплотную, поднося кувшин с узким и длинным носиком прямо к его рту.
Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости. Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону. При этом кувшин, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на коленки, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.
Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент значительно больше, чем средневековый кувшин со своим загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то в одночасье оказались чужими. Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, приученного к книгам, перу и учительской указке. Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем — все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному, труду. Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.
На последующие две-три минуты в избе воцарилась гробовая тишина. Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор. Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы, при этом вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.
Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей. Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея. Далее следовала прочая белиберда в том же духе. При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее, лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично кувшин, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая половина браги, весьма приятно пахнущей медом.
Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой. Единственное, что слегка его притормозило, — уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.
Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:
— Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.
Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл, как статуя.
Новоиспеченный князь тем временем осторожненько присосался к носику кувшина. Содержимое, надо признаться, пришлось ему по душе и по вкусу. Впрочем, злоупотреблять данным зельем не стоило, поскольку предстояло разобраться в том, что же в конце концов с ним приключилось. Он уж хотел было аккуратненько порасспросить эту бородатую рожу, но тут в избу вошел приземистый дядька лет сорока пяти, одетый во что-то до жути старинное, но нарядное и тоже с окладистой бородой, в которую он надежно запрятал и свой нос картошкой, и узенькие, как у какого-нибудь китайца, глазки. Более того, чтобы еще надежнее скрыть свою внешность, сей мужик отрастил необыкновенно мохнатые кустистые брови. Борода его поднималась до самих глаз, а брови свешивались книзу. Таким образом маскировка обеспечивалась полностью.
Увидев вошедшего, обладатель рожи номер раз вышел из состояния ступора и довольно-таки резво отполз к противоположной лавке, испуганно глядя то на него, то на Константина.
— Стремянной твой горланил уж больно громко, вот я и зашел глянуть, не случилось ли чего, — пояснил цель своего прихода нарядный мужик и поинтересовался: — Или не угодил чем тебе Епифашка, князь?
Непонятно почему, но вошедший Константину сразу не понравился. Какой-то он был уж очень лживый, даже на вид. Именно поэтому Костя не стал вдаваться в подробности, а только хмуро заметил:
— Да неуклюжий он слегка, а так ничего.
Нарядный мужик, которого Костя успел окрестить мысленно жуликом, быстро вник в обстановку и оценил ситуацию почти мгновенно. Лицо его побагровело, и он, грозно повернувшись к перепуганному стремянному, замахнулся на того плеткой.
— Собака поганая, смерд подлый, — прошипел он сквозь зубы и с размаху перетянул его вдоль спины, потом ухватил за бороду и рявкнул: — Так-то ты князю нашему служишь!
Повернувшись к Константину, он льстиво и как-то уговаривающе добавил:
— Дозволь, князюшко, я ему сам наказание учиню, дабы впредь руки крепко твое добро держали?
Молчаливый дотоле стремянной вдруг пронзительно завопил:
— Смилуйся, боярин! Каюсь, промашка вышла! Искуплю верной службой!
— Оставь его, — буркнул Костя. — Сам накажу.
— Только ты уж его, — боярин нехотя выпустил бороду из рук, — не калечь. Стремянной он смышленый, а то, что рука у него дрогнула, так это от страху. Известно, ты поутру вельми неласков, а длань у тебя тяжелая, вот он и… — тут он еще раз посмотрел на мокрые благоухающие штаны Кости и поморщился.
— Ишь как воняет. А ну живо порты сухие князю неси. Да исподнее тоже не забудь, — крикнул он вслед Епифашке, пулей метнувшемуся к выходу.
Затем, дождавшись, когда тот убежал, подошел вплотную и шепнул вполголоса:
— Может, прикажешь мне речь вести с князем Ингварем? Боюсь я, вспылить ты можешь по младости, коли он норов свой выкажет, а нам без согласия его самого, да и братьев его возвращаться к князю Глебу никак не можно.
Константин медленно махнул рукой, постепенно вживаясь в роль князя, непонятно, правда, какого:
— После решу.
— Ну, гляди сам, — с еле заметной угрозой в голосе буркнул боярин. — Только опосля чтоб не каялся. Князь Глеб в первую голову с тебя, с брательника, спросит, коль не справимся.
— А с тебя? — задал Костя вопрос, которым не столько пытался парировать эту явную угрозу, сколько хотел выжать еще чуток информации, так необходимой теперь.
— И с меня тоже, — покладисто согласился тот. — Только я хоть и набольший из твоих бояр, да все не князь. Посему и спрос первый не с боярина Онуфрия, а с князя Константина будет. — И он заторопился к выходу, явно довольный тем, как лихо он его, Костю, уделал. Перед тем как окончательно выйти, боярин, уже открыв скрипучую дверь, деловито добавил: — Надо бы поспешить, княже. Солнышко вон уж вовсю гуляет, мы и так припозднились.
Вялый кивок был ему ответом, мол, успеем, и Константин принялся дожидаться рожи, то есть, как он уже выяснил, стремянного Епифана. Тот не заставил себя долго ждать, подскочил через пару минут с целым ворохом одежды в руках. Глаза его радостно сияли, а с пухлых губ не сходила счастливая улыбка. С места в карьер он принялся помогать Константину переодеваться, влюбленно поглядывая на него. При этом стремянной не уставал тарахтеть, не умолкая ни на секунду, и Костя, аккуратно задавая наводящие вопросы, выжал из него практически всю информацию, которой тот располагал.
