Макс Гурин - Гениталии Истины
3
Спору нет — конечно, человек может привыкнуть ко всему. Но чем страшнее и противоестественнее то, к чему он вынужден привыкать, тем невыносимее становится его повседневная жизнь, и тем менее остаётся он человеком.
Так, например, в то время, как у танка не было ни одного люка, у Пластмассового Майора было их целых шесть, и пять из них работали на приём, а четыре из этих пяти — на приём исключительно. И лишь один, шестой, работал только на выход и то, вследствие одной лишь Парасолькиной гетеросексуальности. И в эти его четыре-пять люков постоянно что-то проникало безо всякого его разрешения и, прямо скажем, желаниям его вопреки.
Так, Парасолька предпочёл бы не замечать, с каким неподдельным интересом, если не сказать, с вожделением, Алёнка поглядывала на древко его красного знамени, ан нет — эта визуальная информация так же нахально проникала в него. В конце концов, майор, наверное, смог бы со временем привыкнуть к Алёнкиным нарочитым поглядываниям, если бы опять-таки уши его могли бы не слышать возмущённых повизгиваний Симы. Но уши слышали, глаза видели, а правая рука продолжала сжимать древко красного знамени.
Почему Сима позволяла себе столь несдержанное поведение? Она и сама не знала. Ведь номинально она была безмозглая девочка. Нет, конечно, и глупой её никак нельзя было назвать, однако безмозглой она всё же была.
У игрушек, у них ведь как-то всё по-другому. Нет у них мозга — ни спинного, ни головного. Ум там, душа, память, интеллект есть, а мозга нет. Увы.
Поначалу, в те, прямо скажем, уже нередкие вечера (ибо Ванино либидо росло вместе с ним), когда Сима вынуждена была встречать своего майора в голом виде, девочка, испытывая известное смущение, не решалась скандалить. Но поскольку одежду ей разрешали носить всё реже и реже, а Алёнка раздражала её всё больше и больше, она постепенно привыкла и стала истерить, что называется, по первому побуждению. Не слышать её Парасолька не мог. Выбор его состоял лишь в том, отвечать ему ей или нет. Как правило, он молчал, да, нервно катая за щеками язык, знай себе, чистил своему танку ствол. Танк любил, когда ему чистили ствол. Лишь когда майор, по его мнению, слишком увлекался, он позволял себе еле слышно выпускать газ. Таким образом, танк давал Парасольке понять, что ему щекотно.
Или вот женские пятки! Будучи внимательным, но вместе с тем весьма ещё социально несостоятельным мальчиком, регулярно совместно со странною мамой своей посещающим женские отделы обувных магазинов, а если повезёт, так и пляж, Ваня довольно быстро уяснил для себя, что они (то бишь, пятки) бывают всего двух видов: либо ближе к розовому, либо — к жёлтому цвету. (Здесь и далее под пятками понимается ступня в целом.)
Как-то раз, будучи принуждённым своей бессмертною бабушкой, некогда подарившей ему ту самую «обнимательную» Тяпу, к абсолютно бессмысленному с его точки зрения времяпрепровождению в окрестностях магазина «Галантерея» в ожидании того счастливого мгновения, когда стоящая в километровой очереди эта самая бессмертная бабушка купит таки десяток рулонов туалетной бумаги, Ваня забрался на уже почерневший от весны, но всё ещё прочный сугроб и прочёл всем желающим и не желающим этого слышать прохожим лекцию о природе женской сексуальности. Построена эта лекция была, само собой, по канонам только что читанных впервые своими собственными глазами «русских народных сказок», и потому наиболее часто повторяющейся словоконструкцией была следующая: «Да, товарищи, босые женские ножки…»
Следовавшее за «ножками» «бу-бу-бу» было различным, но слово «ножки», равно как и «женские», повторялось не реже двух раз в минуту.
Как выяснилось, оратором Ваня оказался от рождения превосходным, поскольку вокруг него довольно быстро собралась довольно-таки толпа. Ближе всех к новоиспечённому Троцкому стояла, восхищённо всплёскивая руками, дама лет тридцати в среднестатическом «совковом» пальто. Всплёскивая руками, дама лет тридцати, по всей видимости, думала так: «Ах, какой забавный малыш! Совсем как мой младшенький!»
«Забавный малыш», заметив восторженный взгляд взрослой девочки, думал со всей скучной невнятно-мужской однозначностью следующее: «Интересно, какие у неё окажутся ножки, если она… скинет сапожки?» То есть это такой себе был вопрос. Разрешиться же ему тогда было не суждено, как, впрочем, и никогда, ибо слишком быстро в тот день всем повезло с туалетной бумагой.
4
«Да-а, что-то тут не так, — подумал как-то ночью Мишутка, — и я, словно в стеклянной колбе живу, и другие тоже что-то не больно-то веселятся».
Подобные умонастроения в его плюшевой голове в последнее время стали весьма нередки. А ведь, как известно, даже люди, склонные к подобным размышлениям, невольно сами закрывают себе путь к простому людскому счастью, и, опять-таки, сами того не желая, лишают себя всякой надежды на благополучный исход. Да, даже люди. И что уж тут говорить о плюшевом медвежонке!
«Может тебе писателем стать, раз ты так безысходно несчастен!» — как-то раз посоветовала ему обнимательная обезьянка Тяпа. Она, в принципе, была не самой глупой обнимательной обезьянкой. Прямо скажем, единственное, на что у неё недоставало ума, так это на то, чтобы искренне его, Мишутку, полюбить. Однако, острой к нему неприязни Тяпа тоже не ощущала и потому иногда одаривала его своим разговорным вниманием. «Стань, стань писателем! — говорила она, — хоть какая-то от твоей депрессии будет польза».
И об этом же Тяпа как-то раз, разумеется, от нечего делать, беседовала с Симой. Мол, может нам из Мишутки писателя сделать? «Не думаю, что это будет хорошо! — отвечала ей Сима, — у всех и так проблем полно, а тут ещё всякий Мишутка начнёт грузить своими заумностями!» На самом деле Сима так вовсе не думала. И не думала она так не потому, что считала иначе, а потому что просто в Симином детстве её мама, кстати, ещё более глупая кукла, чем она сама, как-то раз ответила подобным образом на подобную же сентенцию. Вот Сима и запомнила, что примерно так и следует отвечать в таких случаях. Почему в тот уже далёкий день её мама ответила именно так, а не иначе, я вам сказать не могу, но думаю, что тут дело в какой-то её былой неудачной любви, и фраза эта изначально скорей всего родилась во рту у оной любви объекта.
Так вот игрушки и говорили, говорили себе о том, да о другом. А когда говорить было особенно не о чем, но всё же необходимо (ведь так бывает не только с людьми), тогда, собственно, они и обсуждали Мишутку.
Мишутка же не умел никого обсуждать. Во-первых, ему было как-то особо и не с кем, а во-вторых, он не находил это для себя таким уж и интересным.
«Уж не во втором ли пункте кроется причина того, что никто, кроме Вани, не испытывает к нему чувства любви, да и то не сексуального характера?» — задал бы себе вопрос Мишутка, если был бы знаком с американской практической психологией. Но поскольку это знакомство, по всей вероятности, не предстояло ему даже в будущем, он так и жил себе в своей стеклянной колбе.
Когда же вставало новое солнце и, таким образом, наступало очередное утро, его колба снова наполнялась многочисленными объектами во главе с Ваней и всевозможными Тяпами, Симами и Андрюшами. И вырваться из этой колбы Мишутка не мог. Единственное, что он мог — это никого не грузить, тем самым соглашаясь с мнением Симы насчёт его жизненных перспектив, каковое мнение, как мы знаем, не имело к ней ни малейшего отношения.
Да, мы это знаем. Мишутка же нет. Но если б он даже и знал, едва ли стал бы грузить. Ведь если бы стал, перестал бы тогда быть пригожим!
Как-то раз у них с Пластмассовым Майором состоялась философическая беседа. Началось всё с того, что Симе случилось наконец вывести Парасольку из себя своею, тогда ещё необоснованной, ревностью к качельной Алёнке. Майор раз попросил её успокоиться, два попросил, попросил и в третий, и в седьмой раз, а потом взял, да и снял свой офицерский ремень. Сима истошно завопила и хотела уж было расцарапать Парасольке лицо, но танк вовремя выделил газ, и она в слезах убежала искать сочувствия у Тяпы.
Парасолька снова надел ремень, сел на корточки и несколько минут глубоко дышал. Затем медленно распрямился, похлопал по пулемёту свой танк и сказал: «Прости, старина! Ствол утром дочищу, ладно? Сам видишь… Чтоб её! Совсем дурная стала…» После этого он купил водки и заявился к Мишутке.
Мишутка водку в тот день не стал, но Парасольку встретил вполне радушно. Майор всё выговаривался и выговаривался, а Мишутка всё слушал и слушал. Время от времени, в качестве своего рода припева, Парасолька говорил так: «Я вот всё думаю… Может бросить всё к ядерной фене, да скипнуть в этот чёртов Израиль? Там майоры тоже нужны. Там армия не для красного словца! Не для амуниции и не проформы заради!» А потом опять уходил в дебри сурового гендера. Когда гендер как-то сам собою иссяк, майор временно замолчал. Тут-то и выяснилось, что за «разговором» пол-литра он таки сделал. Наступило время прощания.
