Калейдоскоп - МаксВ
В левом углу монитора появился прямоугольник красного цвета. Дмитрий приложил к нему сперва левую ладонь, затем правую. Цвет изменился на зелёный.
– Подтверждаю, – произнёс он.
Белый свет в комнате растворился, и напротив хозяина появился человек, которого он не один раз видел в сводках новостей. Это был Герасименко, председатель МСВО.
– Ко мне обратился Кузнецов, Павел Николаевич, вы его знаете.
Не говоря ни слова, Раскин кивнул.
Председатель продолжил:
– Дмитрий Николаевич, Кузнецов сообщил мне, что вы отказались прибыть на территорию Обиталища.
– Ничего подобного, – возразил Дмитрий, – Мы не договорили, когда он решил прервать связь. Я сказал ему, что не в силах спускаться в недра, но он стоял на своем, не хотел меня понять.
– Дмитрий Николаевич, вы должны прибыть туда, – сказал Герасименко, – Только вы достаточно изучили мозг кормышей и можете провести эту операцию. Если бы не такой серьезный случай, возможно, справился бы кто-нибудь другой. Но тут…
– Думаю, вы правы, – сказал Раскин, – но…
– Разговор не просто о спасении жизни, – продолжал председатель, – пусть даже жизни такого видного деятеля, как Серемар. Тут все гораздо сложнее. Серемар ваш друг. И я думаю, что он вам сообщил о своем прорыве. И о том, что он на пороге создания концепции о новациях в жизненном укладе человечества.
– Да, – подтвердил Дмитрий, – Он говорил о какой-то новой философской идее.
– Это не просто концепция, это социальная идея, и такие принципы ещё никому не приходили в голову. Работа Серемара исключительно важна для нас, – объяснил Герасименко, – Она преобразит всё общество, и за несколько десятков лет продвинет человечество вперед на сто тысячелетий. Речь идет о совсем новой перспективе, о новой цели в дальнейшем развитии, которой мы себе и не представляли до сих пор. Совершенно новая истина, понимаете? Человек получит свободу, о которой и не мечтал никогда!
Раскин стиснул руками край стола так, что захрустели суставы.
– Если Серемар умрёт, – сказал собеседник, – концепция умрёт вместе с ним. И, возможно, будет утрачена навсегда.
– Я постараюсь, – ответил Дмитрий, – Постараюсь…
Герасименко посуровели, лицо его налилось кровью:
– Это все, что вы можете сказать?
– Да, все.
– Но должна же быть какая-то причина! Какое-то объяснение!
– Это уж мое дело, – ответил Раскин, и решительным движением нажал на мониторе «Завершение сеанса связи».
Сидя у рабочего стола, Дмитрий рассматривал свои руки. В его сознании одна на другую наслаивались горестные мысли:
"Искусные знающие руки. Руки мастера, волшебника, которые могут спасти больного, если он их доставит в Обиталище. Могут спасти для человечества, для кормышей, глобальную идею переосмысления себя в окружающем их мире, в пространстве, совершенно новую философию бытия, которая за несколько десятков лет продвинет их вперед на необозримые сознанием времена.
Но руки эти скованы жуткой фобией, последствиями тихой, безмятежной жизни. Регресс, по-своему сладкий, пленительный и… гибельный.
Уже более двухсот лет назад человек покинул многолюдные поселения, многоэтажные дома, эти коллективные берлоги. Освободился от древних страхов и суеверий, которые заставляли людей держаться одним плотным стадом, распростился с нечистью, которая вышла вместе с ним из пещер.
Но вот поди ж ты… Только опять получилась берлога. Берлога не для тела, а для духа. Психологический костёр со своим световым кругом, переступить который нет сил.
Но он должен, он обязан переступить круг. Подобно тому, как люди покинули многолюдные посёлки, так и он обязан сегодня выйти из этого дома. И не оглядываться.
Он должен спуститься в Обиталище. Хотя бы сесть в глубинный лифт. Никаких «но», он обязан отправиться.
Выдержит ли он это путешествие, сможет ли провести операцию, если благополучно прибудет на место, этого он не знал. Может ли его психоневроз стать причиной смерти? В острой форме, пожалуй, может…
Он протянул руку к рычажку вызова на столе, но остановился. Зачем беспокоить Дядюшку? Лучше самому подняться, и собрать вещи. Будет какое-то занятие, пока придет гравилёт.
Сняв с верхней полки стенного шкафа в спальне кожаный баул, он обнаружил на нем пыль. Подул, однако пыль не хотела отставать. Слишком много лет она копилась.
Пока он собирал вещи, пространство спорило с ним:
«Ты не можешь уехать, – говорило оно, – Не можешь меня бросить. Не можешь оставить окружающее».
«Нет, я должен ехать, – оправдывался Раскин, – Как ты не понимаешь? Речь идет о друге, моем старом друге. И я обязательно вернусь».
Покончив со сборами, он прошел в кабинет и тяжело опустился в кресло.
Он должен ехать, но как же тяжело выйти на крыльцо… Ничего, когда придет гравилёт, когда настанет время, он сможет, он выйдет из дома и направится к ожидающему бо́рту.
Дмитрий упорно настраивал себя на нужный лад, зажимая сознание в тиски одной-единственной мысли: он уезжает.
А окружающие вещи не менее упорно вторгались в голову, точно сговорились удержать его дома. Он смотрел на них так, словно видел впервые. Старые, привычные предметы вдруг стали новыми. Фотография умершей жены. Школьные награды. Сувенирная медаль в рамке – память об экспедиции в Обиталище.
Он рассматривал эти вещи, сперва нехотя, потом жадно, запечатлевая в памяти каждый предмет. Теперь он видел их отдельно от комнаты, с которой все эти годы они составляли нечто неразделимое для него. Он даже не представлял себе, как много мелочей составляет это единство…
За окном заметно стемнело, наступили сумерки ранней весны, сумерки, пахнущие пушистой вербой.
…Где же гравилёт? Он поймал себя на том, что напрягает слух, хотя знал, что ничего не услышит. Двигатели додекаэдра гудят только в те минуты, когда гравилёт набирает скорость. А садится и взлетает он бесшумно, как пушинка.
Борт скоро прилетит. И скоро, иначе он никуда не поедет. Если ожидание затянется, его вымученная решимость растает, как снег под дождем. Он не сможет устоять в поединке с настойчивым призывом этой такой милой ему комнаты, с языками огня в камине, с бормотанием земли, на которой прожили свою жизнь и нашли вечный покой пять поколений.
Он закрыл глаза, подавляя озноб.
