Роберт Блох - Пыль Египта

Время тянулось медленно. Я зевнул, потянулся, отложил сигару и задремал.

— Троубридж, mon vieux[28], вставайте! — нарушил мой сон свистящий шепот де Грандена. — Проснитесь, друг мой — слышите?

Из комнаты над нами, где спал искалеченный Дэвид Монтейт, доносился неясно бормочущий что-то голос — женский голос — и с ним, как искусный аккомпанемент с пением солистки, сливался музыкальный перезвон колокольчика. Ничего подобного я раньше не слышал: словно мелодичный подбор колокольцев звучал единой нотой с двумя разнонаправленными полутонами.

— Звучит как… — начал я.

— Zut! Тише — пойдемте! — распорядился де Гранден.

Бесшумно, как тигр, пробирающийся по джунглям, он прошел впереди меня по коридору и стал подниматься по лестнице. У двери комнаты Дэвида он остановился и резким, грозным жестом поднял руку.

За дверью звучал голос Луэллы Монтейт, но этот голос, более низкий и вибрирующий, странно отличался от обычного контральто девушки. Она произносила слова на незнакомом языке, чем-то напомнившие мне несколько фраз на древнееврейском, которые я выучил в молодости, когда госпитальным врачом-интерном разъезжал в карете скорой помощи по тесно заселенным кварталам иммигрантов. С холодным и монотонным женским голосом сплетался другой, мужской, дрожавший от страсти, обвиняющий, тихий и мстительный, как шипение змеи.

Быстрым движением левой руки де Гранден распахнул дверь и метнулся в спальню. Картина, открывшаяся взгляду, заставила меня в изумлении остановиться.

Света в комнате не было, но эта живая картина вырисовывалась отчетливо, словно в ярком лунном свете — серебристое, искристое свечение заливало всю спальню, превратившуюся в египетский храм.

На кушетке, скорчившись, с глазами, расширенными в неодолимом, неописуемом ужасе, лежал Дэвид Монтейт. На ковровой дорожке, в позе, выражавшей одновременно преклонение и рабскую покорность, стоял на коленях мужчина в одной набедренной повязке. Бритая голова подчеркивала жестокие черты худощавого лица. Он простер длинную костлявую руку, яростно указывая на Монтейта, и мне показалось, что эта указующая рука была оружием, извергавшим непрестанный поток проклятий, которыми коленопреклоненное существо осыпало лежащего человека.

Но в первую очередь мое внимание приковала к себе озаренная лучезарным лунным свечением женщина, застывшая в царственном, чудовищном величии. На ее голове высилась корона Исиды с крыльями из чеканного золота и голубой эмали и головой коршуна с драгоценными камнями вместо глаз, выше два воздетых рога, между которыми сверкал лунный диск красного золота, а под ним урей, эмблема Осириса.

Ее шею охватывало широкое золотое ожерелье; золотую чеканку густо усеивали изумруды и сердолики. На запястьях были золотые браслеты с сияющей голубой эмалью, отделанные изумрудами и кораллами. Грудь была обнажена и высоко подхвачена голубовато-золотистым пояском; с него ниспадало складками прозрачное одеяние из тончайшего льна, присобранное в бесчисленные узкие складки и отороченное у подола искрящимися самоцветами, которое открывало узкие, резные щиколотки ее маленьких белых ножек. В одной руке она держала усеянный драгоценными камнями золотой предмет в виде креста с удлиненной петлей наверху, в другой — золотой треххвостый бич египетских фараонов.

Все это я рассмотрел мельком, будто в полусне. Ее ослепительный безжалостный взгляд парализовал меня. Он был подобен взгляду тигрицы или львицы, глаза горели ужасающим, шедшим изнутри светом, словно подсвеченные фосфоресцирующим сиянием всепожирающего хладного пламени.

Пока мы медлили, завороженные этим видением, она подняла свой золотой бич и направила его на лежащего, а коленопреклоненное существо у ее ног издало безудержный, громкий смех — торжествующий смех нашедшей выход ненависти и исполнившегося отмщения. Дэвид Монтейт, не выдержав жесточайшей муки, тихо и слабо застонал — казалось, кто-то выдирает его истерзанную душу из страдающего тела и она, влекомая прочь, распарывает на куски искалеченную плоть.

С криком ужаса я бросился вперед, но Жюль де Гран-ден опередил меня.

— Проклятые Богом! — вскричал он суровым и хриплым голосом, напоминавшим боевой клич. — Падшие враги Господа Иеговы, осмелившиеся восстать против власти Всевышнего, in nomide Domini, conjuro te, sceleratissime, abire ad tuum locum![29] Презренные отродья ложной и бесплодной веры, именем Того, кто осилил вас, повелеваю вам — изыдите!

На мгновение — или вечность — в странно освещенной комнате воцарилась мертвая тишина. Все актеры этой драмы недвижно замерли, уподобившись скульптурам или рельефам на погребальном саркофаге, и только бешеное биение сердца отдавалось у меня в ушах.

Француз опустил правую руку в карман халата и достал крошечный предмет, маленький золотой реликварий в форме креста, инкрустированный скромными розовыми аметистами, такой миниатюрный, что он потерялся бы на мужской ладони — и пропустил сквозь пальцы тонкую золотую цепочку, позволив предмету раскачиваться взад и вперед наподобие кадильницы.

— Силой изгнавшего тебя, о Асет, Асет ушедшего Египта, памятью Кирилла Александрийского заклинаю тебя, — нараспев произнес де Гранден. — Узри то, что привез я из земли Кем; то, что поднял на тебя и твою власть древний святой: узри и устрашись!

Он торжественно поднял перед собой золотой крестик и двинулся вперед.

Припавшее к полу человекоподобное существо оборвало свой ужасающий смех и, разинув челюсти, не то заковыляло, не то поползло от него, подняв худые когтистые руки и точно защищаясь от волны невидимой силы, исходившей из крошечного золотого предмета в руке де Грандена.

Затем существо, просительно лепетавшее обрывки слов на неведомом мне языке, начало отступать назад. Де Гран-ден неумолимо шел на него.

Я в ужасе затаил дыхание и чуть не вскрикнул, когда француз и его противник дошли до стены — затравленное существо прошло прямо сквозь нее, словно кирпич и камни были лишены всякой плотности!

Маленький француз равнодушно отвернулся и подошел к живой статуе Исиды, стоявшей без движения у кровати. Но теперь это была уже не богиня, а простая девушка. Да, она была прекрасна в своем варварском наряде, но серебристый лунный свет больше ни сиял вокруг нее, в ней не было ничего ужасного или пугающего, и жуткие горящие глаза, наполнившие мою душу страхом, стали тем, чем были на самом деле — подобием пристально устремленных, мстительных глаз, изображенным светящейся краской на ее смеженных веках!

— Ступайте к себе, мадемуазель, я приказываю! — не-ромко и властно приказал де Гранден. Затем он обратился ко мне:

— Займитесь месье Дэвидом, Троубридж, друг мой. Полагаю, он испытал нервное потрясение, но в остальном не пострадал.

Я быстро осмотрел лежавшего на кушетке человека, лишившегося чувств, влил в его горло разбавленный водой бренди, поднес к ноздрям пузырек с нюхательной солью и начал растирать его руки и виски. Он чуть пошевелился, раз или два глубоко вздохнул и погрузился в обычный глубокий сон. Когда голова Монтейта наконец замерла на подушке, я расстегнул его пижамную куртку, собираясь прослушать сердце, и увидел на левой стороне груди маленький и еле заметный, но все же узнаваемый красноватый знак:

Я заторопился к де Грандену, чтобы рассказать ему о своем открытии. Он на цыпочках выходил из комнаты Лу-эллы.

— Тише, друг мой, тише! — предостерегающе поднял он палец. — Она спит.

— Где Дэвид? — спросила на следующее утро Луэлла Монтейт, присоединившись к нам за завтраком. — Он, как правило, рано встает. Надеюсь, он не заболел?

Она встала и направилась было к лестнице, но вытянутая рука де Грандена задержала ее.

— У вашего брата выдалась довольно беспокойная ночь, Mademoiselle, — сказал он. — Доктор Троубридж дал ему снотворное; пройдет некоторое время, прежде чем он проснется.

— Ах, — сказала она с выражением искреннего беспокойства в глазах, — только не говорите мне, что у бедного мальчика снова был приступ! Он так страдает! Обычно, если ему становится плохо по ночам, он зовет меня, и я стараюсь ему помочь, как могу. Но прошлой ночью я ничего не слышала и спокойно спала. А вы…

Лицо девушки просветлело, словно какая-то утешительная мысль пришла ей на ум.

— Ну конечно, — улыбнулась она. — Зачем ему звать меня, если в доме гостят два врача? Я уверена, что вы позаботились о нем, джентльмены.

— Безусловно, Mademoiselle, — уклончиво ответил Жюль де Гранден и, отрешившись от всего, начал уплетать яичницу с беконом.

— Нет! Говорю вам, я никогда больше по собственной воле не взгляну на эту дьяволицу! — почти прокричал Дэвид Монтейт в лицо де Грандена. — Можете сколько угодно напоминать мне, что она — моя сестра. Это самое злобное, нечестивое создание в мире, которое нужно вздернуть на виселицу! О Боже, почему нынешние законы не признают ведовство? Я был бы счастлив лично приговорить ее к смерти и увидеть, как она горит на костре.