Заклинатель джиннов - Ахманов Михаил Сергеевич
Сняв шапку, я задумчиво почесал в затылке.
– Геморрой со мной приключился. Или атония сфинктера.
– Такая мелочь? Ха! И по этой причине наш главный калибр кантовался в тылу? – Он покачал головой, принял серьезный вид и спросил: – А если по правде?
– Если по правде, – тут я с гордостью выпятил грудь, – перед тобой человек с тремя звездами на погонах!
– Со звездочками-звездушечками, – уточнил Димыч. – В военкомат, что ли, дернули?
– Повестку предъявить?
– Не надо! – Он с небрежностью махнул рукой. – Зачем мне твоя повестка, Серый? Могу лишь тебя пожалеть: приобрел ты малое, а лишился ба-альшого удовольствия!»
– Это какого же? – спросил я, распахивая куртку и стягивая шарф; топили у нас этой зимой неплохо.
Басалаев затянулся, выпустил дым через две ноздри, полюбовался результатом и сообщил:
– А мы вчера Лажу приложили. Без всякой тяжелой артиллерии и главного калибра. Собственными своими силами, вкупе с доцентом Ковалевым и при поддержке доцентаБалабухи.
Ну развоевались, старички! – подумал я, впервые пожалев, что не явился на вчерашний семинар. Кажется, там случилось мамаево побоище – то есть не мамаево, а лажаево… или лажеево?…
– Долго он сопротивлялся? – спросил я, имея в виду побитого.
– Он-то недолго, а вот Вил Абрамыч… – Басалаев сделал неопределенный жест. – Собственно, шеф тоже не сопротивлялся, но увещевал… апеллировал к чувствам сострадательным и благородным… ты же знаешь, как он умеет… Мол, что ж вы, ребятушки, взбеленились, бьете своих, когда чужих полно? Зачем режете добра молодца?
– Лажевич – не добрый, – сказал я, сбросив куртку. – Когда остепенится, он нам всем еще покажет.
– Покажет, – согласился Димыч. – И нам, и всякимстаршим лейтенантам.
Крыть мне было нечем, и я, изобразив раскаяние, отправился к себе на четвертый этаж, в мансарду. Там, в большой комнате (семь на восемь, с четырьмя окнами в эркерах) размещались мои подчиненные: аспирант Паша Руднев и два дипломника-примата. Происходили они не из африканских дебрей, а всего лишь с факультета прикладной математики; звали их Дик и Ник (по-русски – Денис и Коля); и были они – на мое несчастье! – братьями-близнецами, да еще из тех юных гениев, что спать ложатся с компьютером, а просыпаются с программой. Оба они носили очки, и, заполучив такое чудо, я потребован, чтобы оправа у Дика была темной, а у Ника – светлой. Еще я торжественно поклялся, что обрею одного целиком, а другого – наполовину, если они рискнут поменяться очками.
В комнате у нас по столу под каждым окном, и на них – четыре терминала; между моим столом и пашиным располагается «Байярд», довольно мощный комплекс, хоть до Тришки ему далеко; таких излишеств, как тройлеры, вокодеры и контактные кресла со шлемами, мы, по бедности, не держим. «Байярд», разумеется, подключен к Сети, и я на нем расчетов не веду; это машина для аспиранта и моих близнецов-приматиков. Я запустил для них третью версию Джека, с ней моя команда и играется: Паша занят графической кластеризацией, Дик – минералами, а Ник – веществами судебно-медицинской экспертизы. Кроме того, они готовят входной массив для Тришки – вылавливают через Сеть данные о новых материалах, пропускают через блок селекции, преобразуют в нужные форматы и преподносят мне на диске.
Это очень неблагодарная и тягомотная задача. Такого места, где хранилась бы опись всех известных человечеству веществ, пока не существует, и нам приходится «держать на связи» сорок разных баз. Важнейшие из них – в Кембридже (сведения о кристаллических структурах), в Филадельфии (дифракционные стандарты), а также в Бостоне и Токио (ИК, УФ и масс-спектры). Есть базы помельче, более специализированные; скажем Техасский компьютерный банк нефтесодержащих пород и производных нефти, база мессбауэровских спектров в Дели и, разумеется, собрания материалов, используемых в криминалистике, в астронавтике и физике ядра. Часть из них засекречена и пребывает под крылышком ФБР, Моссада, Беркли, НАСА и других подобных заведений. Не стоит интересоваться, как я туда пролез; Сеть есть Сеть, и, умеючи, можно выловить ею массу полезного.
А как речет мудрость Альбиона, all's fish that comes to the net – что в сетях, то и рыбка. Наша рыбка, позволю заметить.
Не успел я бросить куртку на стул, как мои сотрудники, вскочив, окружили меня. Паша Руднев ухмылялся, Дик с Ником, как положено дипломникам, подхихикивали аспиранту, и все трое выглядели так, будто удостоились самого вожделенного: Паша – кандидатской, а близнецы – магистерских степеней.
– Да-а… – произнес мой аспирант, закатив глазки.
– Да-а… – хором поддержали его приматики.
– Хо-хо! – продолжил Паша.
– Хой-мамай! – дружно откликнулись близнецы.
Я оглядел их физиономии, исполненные ликующей загадочности.
– Вообще-то утром надо здороваться, судари мои. И в этом случае от людей интеллигентных надеешься услышать не хой-мамай, а что-то другое – хау ду ю ду, гутен таг или хотя бы хайль. Лично я против хайля не возражаю, если за ним не поминать одиозных личностей.
– Хайль шефу! – завопил Ник. – Пусть ему хоть это достанется, раз он не врубился в тему.
– Уже врубился, – сказал я. – Главная новость у нас такая: коалиция Ковалев-Басалаев-Балабуха провалила Лажевича.
Лица у них вытянулись. Мой тон сделался проникновенным, как у миссионера, мечтающего окрестить папуасов.
– Грех радоваться чужой беде, юноши. А еще большийгрех радоваться напоказ. Так что помалкивайте в тряпочкуи помните, что сказано поэтом: как сам ты поступаешь с божьей тварью, того же жди себе и от людей.
И вот тут они меня уели: переглянулись, усмехнулись, и Паша Руднев на правах лидера сказал:
– Мы, Сергей Михайлович, не тому радуемся, что Юрика завалили, а единственно торжеству справедливости. Чтотакое, в конце концов, Лажевич? Длинные уши, а междуними болтается длинный-предлинный язык… А справедливость – нечто гораздо большее. Разве не так?
Интересное выдалось утро! Второй раз меня приложили фейсом об тейбл!
Зазвонил телефон, и я, скрывая смущение, потянулся к трубке.
Это была Танечка: двадцать лет, рыжеватые кудряшки, милый вздернутый носик, соблазнительная фигурка плюс полная сексуальная раскрепощенность. Впрочем, на последнее обстоятельство мне жаловаться не приходилось.
– Сергей Михайлович уже прибыл? – проворковала трубка.
– Прибыл, – доложился я. – У телефона собственной персоной.
– Ты, Сережа? – Голос в трубке сделался еще нежней. – Вил Абрамыч просит тебя зайти. В любое удобное время.
Удобное время было как раз сейчас, и я, буркнув: «Шеф вызывает» – повернул к дверям, спустился этажом ниже, проследовал коридором и вошел в крохотную приемную. Танечка одарила меня лучезарной улыбкой. Характер у нее был по-современному легкий; она влюблялась и расставалась с мужчинами, по не держала на них зла.
– Как он? – Я скосил глаза на дверь, что вела в берлогу Вил Абрамыча. Вопрос, в общем-то, лишний; Эбнер не относился к тем начальникам, что ставят подчиненных на ковер со спущенными штанами.
Танечка состроила озабоченную гримаску.
– Печален, Сережа. Хоть ты его не расстраивай.
– С чего бы? Я даже на вчерашний семинар не пришел.
– В том-то и дело, – с усмешкой Джоконды обронила Танечка.
Размышляя над этим замечанием, я шагнул в маленькую комнатку, заваленную книгами, рукописями и пыльными стопками журналов. Вил Абрамычу было под семьдесят, и относился он к старой научной породе: бумага была ему милей компьютерных дисков. Собственно, звали его не Вил, а Вилен[17], и всю свою жизнь он маялся с этим именем. Раньше поглядывали на него косо: Вилен, а беспартийный!… Нынче поглядывали с иронией: надо же, Вилен! Но шеф, при всем своем добродушии, был человеком крепкой закалки, не помышлявшим о каких-либо метаморфозах – к примеру, в Вильгельма или в Вениамина.
Он поднял на меня выцветшие глазки, что прятались под седыми кустиками бровей, и кивнул на стул.
