Княжья доля - Елманов Валерий Иванович

Первым делом Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там. Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, мучительно припоминая, из какого металла они изготавливались, но так ничего и не вспомнив, добавил на всякий случай: — Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было угрожающим, промелькнула хотя бы мимолетная тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице вниз, — в светлицу заглянул Епифашка и заявил, как о само собой разумеющемся:

— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет. Но уже зная к этому времени, что его стремянной и юмор, тем паче ирония, — это понятия противоположные, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры. Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

— Не трогай меня, княже, — предупредила она. — Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу — ни одна шепталка не заговорит. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался. Девчонка от неожиданности опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

— Ты есть хочешь? — неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело похлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

— Хочу.

— Епифан, — громко позвал он и, как только тот высунул голову в дверь, сделал небольшой продуктовый заказ. Время было позднее, но скромный княжий запрос стремянной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью. Уже через минуту на столе лежала круглая коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы и несколько огурцов, к которым прилагалась крупная сероватая соль. Заметив его сожалеющий взгляд, Костя тут же понял, что все это Епифан приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

— Твое?

Тот скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться. Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника, каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности. Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие, желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

— Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

— Я же покормить тебя хотел всего-навсего, — пояснил он и добавил: — А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ж и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

— А плата какая за свободу будет? — презрительно прищурив глаза, осведомилась она.

— Да никакой, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. А потом, у тебя и нет ничего.

— Ну, кое-что есть, — протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

— А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, — пообещал он ей, вставая и доставая из ножен кинжал.

— Это коли ты лапать меня не полезешь, — уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без той ненависти, которая была первоначально так заметна.

— Заметано, — кивнул он головой, но, видя, как она недоуменно посмотрела, Костя тут же поправился: — Согласен, говорю.

— Тогда даю слово.

— А клятву?.. — осведомился он.

— Чем же мне поклясться?

— Самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

— Клянусь, — очень уж охотно согласилась она, и Костя почувствовал какой-то подвох с ее стороны, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и тут же отошел к двери.

— Опасаешься, — усмехнулась она насмешливо и, тут же надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я клятвы не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету. Как же я сама ее на погост сведу?

— Осторожничаю, — поправил Костя и тут же добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и хотя оно было крохотным, Костя тут же заволновался.

— Эй, эй! Ты тут не вздумай, — решил он ее предупредить на всякий случай.

— А чего я? — она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.

— Чего-чего?!

На этот раз она удивилась по-настоящему, а Костя тут же поправился, мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел:

— Высоко, говорю. Упадешь, так ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.

— Так это когда они знакомые.

— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.

— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на стул, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно рвала зубами краюху хлеба.

— Вот так-то оно лучше, — примирительно заметил он, слегка успокоившись. Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, он ехидно заявил: — А ты чего это кутаешься-то? Ты не бойся. Тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одежду на грудях продрали?! А еще и лапали.

— Ну, это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, которое было у нее во рту, завопила возмущенно:

— А вот же лапали. И здесь, и тут, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

— Ты пальцами-то не тычь. — Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться. И в самом деле, было над чем. Это ж надо, какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести. Парадокс, да и только.