Артур Дойль - Затерянная земля
Но, кроме таких улучшений, касавшихся собственной наружности, женщины установили обычай, которого не знала Маа Древняя. Теперь следы этого обычая терялись во мраке поколений, и о происхождении его никто и не думал. Женщины доили самок прирученных оленей и ввели молоко в домашний обиход. Быть может, за этим обычаем скрывалась грустная и красивая история о женщине, у которой не хватало молока для своего младенца и которая стала занимать молоко у оленьих самок, оставленных про запас зимовать около жилищ. Впоследствии же оленье молоко полюбилось и взрослым. Теперь в кладовушах всегда стояли горшки со свежим или свернувшимся молоком, и много оленьих самок оставалось по этой причине в живых. Впоследствии же обычай этот завел далеко!
В общем все мирно уживались на Леднике и жили честно, в простоте. Но постоянный прирост населения скучивал Ледовиков и не давал им двинуться вперед. Быть может, северяне навсегда и остались бы на положении бедного и честного племени звероловов, замкнутого в бесплодном созерцании прошлого, если бы кольцо, плотно охватывавшее все их существование и сжимавшее их все теснее и теснее, наконец, не выбросило вновь одного отщепенца и освободителя, подобно Младышу, который, против воли своего народа, поднял этот народ на высшую ступень.
Одновременно с этой переменой подверглись коренному изменению и условия жизни на Леднике — на том Леднике, который навсегда определил судьбу человечества.
Единорог
Жил был муж, по имени Белый Медведь; он не принадлежал к роду Гарма и с раннего детства наслышался о произволе и несправедливостях, чинимых этим родом. Отец Белого Медведя частенько сиживал в своем жилище, прижавшись спиной к дальней стене, шевеля губами и всем своим видом показывая, что проклятия так и кипели в его душе; случалось это обычно тогда, когда потомки Гарма наносили ему обиду, ложившуюся ему на сердце раскаленным камнем; но он так и не издал ни звука; молча проглатывал свою ярость, хоть и был отважным звероловом, ежегодно приносившим Огневику, старшему в роде Гарма, кучу мамонтовых зубов и другой охотничьей добычи.
Отец Белого Медведя был силач, а Огневик — жалкий карлик, едва таскавший свое тучное тело от своих кладовуш со съестным к ложу, где спал, и обратно. Еще ребенком Белый Медведь дивился на этих двух, слушая, как Огневик помыкал его отцом, которому едва доходил до груди. Когда же Белый Медведь бродил по острову в толпе других ребятишек, и мальчишеский аппетит разжигал в них смелость, разговор их всегда сводился на то, что они вырастут и съедят Огневика! Слюнки текли от таких разговоров, но тут же ребятишки боязливо шикали друг на друга: ведь у Огневика был священный камень, который убивал людей и сам собою возвращался назад в его руки, — ой-ой!
Впоследствии, когда Белый Медведь вырос и сам стал звероловом, он тоже выучился благоговеть перед Всеотцом, и его заставили дать у священной могилы обет жертвовать потомкам Гарма большую часть своей добычи. При этом Огневик дал понять Белому Медведю, как давал понять и другим, что доброхотные приношения пойдут ему самому на пользу и обеспечат ему благоволение Всеотца, который должен скоро вернуться и забрать с собою весь свой народ в тот богатый счастливый край, о котором Белый Медведь, небось, знает. Еще бы! Белый Медведь хорошо знал все, что касалось блаженного края вечного лета, который был утрачен, но, по словам Огневика, должен был снова отыскаться. Но он не особенно много об этом думал; ему было хорошо и на Леднике. Что же касается жертв, то Белый Медведь вознаграждал себя за убытки, добывая себе вдесятеро больше прежнего. Он стал отважным звероловом и самым веселым мужем на своем острове, вечно распевал и никогда ни с кем не враждовал; ладил даже с Огневиком.
Но вот Белый Медведь загляделся на одну девушку, и ладу этому пришел конец. По обычаю, молодые люди, желавшие соединиться и зажить самостоятельно, испрашивали себе благословение на могильном холме Всеотца и получали от священного костра огонь для своего домашнего очага. Всякий другой огонь был запрещен и считался нечистым. Ни один добропорядочный человек не нарушал обычая, а на скалистом острове водились только добропорядочные люди. Но благословение стоило немало и связывало навеки, да еще зависело от доброго согласия Огневика, — дозволит ли он парочке соединиться или нет. Белому Медведю он отказал. Огневик всегда недолюбливал семью Белого Медведя, а девушка приглянулась ему самому. Звали ее Весна, и она была прелестна.
Но кто вообразил бы, что Огневик попросту отказал, да и дело с концом, тот плохо знает огневиков. Он отказал Белому Медведю весьма осторожно: когда, мол, возложишь на могилу Всеотца рог единорога, тогда и получишь Весну. А это было делом невозможным.
Белый Медведь, однако, улыбнулся и отправился на Ледник. Целый год пропадал он и вернулся, сразив чудовище. Это был величайший подвиг, когда-либо совершенный на Леднике. Никто даже не считал его осуществимым. Только Младышу Древнему впору было обладать достаточным для того мужеством и силой. Но Белый Медведь все-таки совершил подвиг, за что и получил прозвище Победитель Единорога и прославлен был в песнях и сказаниях.
Сам же он увековечил всю охоту на клинке своего копья. Сначала он провел длинную поперечную черту, а от нее четыре продольные черточки вниз и одну наискось кверху, — это означало единорога. Затем проведена была отвесная черта, перечеркнутая сверху другою, поперечной, — это был сам Белый Медведь со своим копьем. Все остальное — борьба и поражение единорога — подразумевалось само собою.
В сущности, зверь этот был носорог. Но не тот обыкновенный, обросший шерстью и злющий риноцерос[21], который ходил по пятам мамонта на скалистых островках и часто падал под ударами Ледовиков. Тот тоже был свиреп и опасен, и не очень-то приятно было иметь с ним дело; но все же он был ничтожен в сравнении с единорогом.
Этот был совсем особенный, имел только один рог и был почти в три раза больше обыкновенного носорога. Туловище его было длиннее туловища мамонта, только ростом он был пониже. Ужаснее же всего было то, что, несмотря на свою неимоверную тяжеловесность, он бегал и прыгал с быстротой оленя и нападал первый, даже если его не трогали; встреча с ним несла смерть. Стоило ему почуять охотников, как он огромными прыжками кидался на них, с пронзительным и оглушительным ревом. Огромный, в рост человека рог, торчавший у него на лбу между глаз, угрожал пронзить того злополучного охотника, который осмелился бы приблизиться к нему, хотя бы на расстояние одной мили. Один вид этого сверхъестественно огромного зверя, скачущего во все стороны с ловкостью собаки, поражал страхом всякого; это было самое быстроногое и самое тяжеловесное животное на свете. Когда он пускался в галоп, то оставлял на земле не следы, а целые ямы, где мог укрыться взрослый мужчина, а на бегу вдруг поворачивался и кидался в стороны, не давая людям опомниться; нечего было и думать спастись от него. Опасность усугублялась тем, что его почти невозможно было приметить на Леднике или на поросших ивняком скалистых островках, где он обитал. Лежа на льду, он походил на продолговатую каменную глыбу или на поросль карликовых растений, пока вдруг не срывался с места, а там один миг, и он тут как тут! Звероловы предвидели свою участь с первой же минуты, едва заведенный ими издали посторонний предмет на льду, принятый ими за мертвый, вдруг оживал; значит — наткнулись на единорога; через минуту он пронзит их насквозь или растопчет в прах! Лишь очень немногим удавалось спастись от него, и от них-то и узнали то немногое, что было теперь известно об ужасном звере.
Ледовики были уверены, что этот единорог единственный, — самка, уцелевшая еще с тех пор, когда все звери были изгнаны из потерянного края. Чудовищу не удалось тогда сыскать себе пару, и пришлось ему коротать жизнь в одиночестве, остаться на Леднике старой девой. Вот отчего оно так вытянулось, было такое жилистое и так ярилось на весь свет. Немногие, пережившие встречу с чудовищем, рассказывали, что у него были маленькие красные глазки, словно оно плакало целую вечность. А когда в новолуние по Леднику разносились громкие стоны, люди говорили, что это жалуется единорог, повернув хвост к северному ветру, — сердце его разрывалось от тоски по своим соплеменникам, которых ему не суждено было отыскать.
У единорога, значит, никогда не было детенышей; вот откуда бралась эта ужасная юношеская прыткость; чудовищная самка скакала, словно телка, даром, что была стара, так стара, что бока у нее поросли кремнем. Люди, видевшие ее воочию и дрожавшие при одном воспоминании о ней, говорили, что у нее вся кожа была в складках и везде, где только не была покрыта совсем побелевшею шерстью; и об эти складки или морщины можно было порезаться; чудовище как будто носило на себе каменистые отложения веков! И рог его вырос куда длиннее, чем у самцов, оттого, что чудовище — а оно осталось в девичестве — достигло неимоверной старости.
