Три кварка (из 2012 в 1982) - Тимофеев Владимир
Спустя пару минут малыша подняли на борт, раздели, растерли и, укутав сразу в два одеяла, усадили на пробковый спасжилет рядом с кормовым бомбометом, единственное место на палубе, более или менее защищенное от брызг, ну, кроме ходовой рубки, конечно. Пока матросы занимались спасенным, Смирнов успел по-новой одеться, натянуть сапоги, нацепить на себя поясной ремень с кобурой, после чего присел на корточки перед мальчишкой и попытался выяснить, кто он и были ли в перевернувшейся лодке его родители. Ни русскую, ни французскую речь ребенок не понимал, только мотал головой, всхлипывал и еле слышно просил по-гречески:
– Пэра… пэра мама. Кату парэки. Сосэ… сосэ мама…
– Что он говорит? – нахмурившись, спросил лейтенант у Смирнова.
– Говорит, там его мама осталась, просит спасти ее, – ответил штабс-капитан, поднимаясь на ноги.
– Грек?
– Да, по всей видимости.
Анри пожевал губами, поморщился и, потеряв всяческий интерес к найденышу, двинулся в сторону рубки. Не забыв, правда, бросить через плечо:
– Как разберешься с ним, возвращайся на мостик. Нам еще задачу поставленную выполнять.
Михаил проводил француза задумчивым взглядом и едва заметно усмехнулся в усы. Что ж, задачу и впрямь надо было выполнять. Вот только, если верить внутреннему голосу, главную свою задачу штабс-капитан Смирнов уже выполнил. Осталось лишь уточнить детали.
– Тебя как зовут, братишка? – спросил он, снова присаживаясь на корточки перед малышом.
Вопрос был задан на новогреческом.
– Ко… Ко… Костас, – ответил тот, неожиданно перестав хлюпать носом и уставившись своими глазенками на офицера.
– Хорошее имя, – похвалил мальчугана Смирнов. – А фамилию свою помнишь?
– Не… нет… не помню, – растерянно прошептал мальчик.
Михаил вздохнул и погладил спасенного по голове. Парнишка от прикосновения вздрогнул и… внезапно рванулся вперед, прижимаясь к мужчине, обхватывая его за шею, не сдерживая льющихся из глаз слез.
– Дядя, а ты ведь не бросишь меня? Да? Не бросишь? Ведь правда?
– Правда, малыш. Не брошу, – только и смог ответить Смирнов, с большим трудом удерживая себя от того, чтобы тоже не разрыдаться.
В его голове, словно кадры замедленной киносъемки, проносились какие-то образы. Пожелтевшее от старости фото, на котором запечатлен он сам и рядом с ним двое детишек, мальчик, в котором можно легко узнать подросшего Костаса, и повзрослевшая девочка Ксения, спасенная их экипажем днем раньше. Еще одно фото, на котором двое мужчин в военной форме с винтовками, один из которых очень похож на Смирнова. Потом еще снимки, где те же мужчины, но уже по отдельности. И еще… нет, даже не фотография, а, скорее, картина. Картина из реальной жизни. Девушка, очень красивая, босая, в цветастой юбке, стоящая у деревенской плиты. Штабс-капитан откуда-то знал, что эту девушку зовут Анна и что она…
Михаил потряс головой, пытаясь избавиться от наваждения. Вроде бы получилось.
Улыбнувшись собственным мыслям, он еще раз погладил по волосам доверившегося ему малыша и, несколько раз моргнув, поднял глаза, устремив взгляд в усеянное звездами небо.
«Ну что ж, парень. Выходит, в этом мире мы с тобой не одни. Теперь нас, как минимум, двое. Дядя Михос и ты… малыш Костас. Малыш из Смирны. Костас Смирниакис…»
Глава 19
Суббота. 18 сентября 1982 г.
С самого утра у Евгения Захаровича Винарского настроение было приподнятым. Да, побаливали старые раны. Да, возраст уже давал о себе знать, шестьдесят – не сорок и уж тем более не двадцать пять. Но все равно – именно в этот день, такой же солнечный, как и сегодня, впервые встретились четверо фронтовых друзей. Будущий экипаж тридцатьчетверки. Гриша Синицын, Марк Кацнельсон, Серафим Барабаш и он, Евгений Винарский, двадцатилетний сержант, командир танка. Впрочем, ни Гриша, ни Марик танкистами тогда еще не были, да и сам Винарский командовал вовсе не тридцатьчетверкой, а легким Т-70. И тем не менее сентябрьским утром 42-го четыре бойца вместе, единой командой, вступили в неравный бой возле затерянного в сталинградской степи хуторка. Одержав пусть и не слишком большую и не слишком значимую по меркам всего советско-германского фронта, но все же – победу. Которую помнили до сих пор [73].
Сегодня, как и во все предыдущие годы, друзья вновь собрались вместе. Посидели неплохо, со вкусом – Гриша Синицын прилетел этим утром в Москву с какого-то заграничного симпозиума и прямо из «Шереметьево», с пылу, как говорится, с жару заглянул на огонек к Кацнельсону. А ближе к обеду подтянулись и Винарский с Макарычем. В итоге литровая бутыль шотландского виски, привезенная из-за бугра бывшим башнером, прошла на ура. Ее хватило и на «за встречу», и «за прекрасных дам», и «за все хорошее против всего плохого», и даже про «тех, кто в море» не позабыли. Правда, за ушедших и павших иностранный самогон употреблять не стали – разлили свою, беленькую, и молча махнули по пятьдесят, не чокаясь. А вечером стало совсем хорошо. Марик послал Бориса, своего старшего, за добавкой, и тот, несмотря на уже закрытые к тому моменту окрестные винно-водочные, умудрился-таки где-то раздобыть поллитровку, причем весьма и весьма приличную, не абы что. Короче, посидели и впрямь хорошо. Настолько хорошо, что Синицын еле вспомнил про поезд, билет на который покоился в кармане наброшенного на стул пиджака. Слава богу, Борису в тот вечер не наливали, и от Нижней Масловки до Курского он, подбадриваемый советами вовсю веселящихся ветеранов, долетел на стареньком «Москвиче» за какие-то десять минут, выехав едва ли не на перрон. На поезд в итоге успели. Правда, впритык. Буквально за секунду до отправления.
Проводив Гришу, друзья тепло попрощались, а потом разъехались по домам. Договорившись о следующей встрече и клятвенно пообещав друг другу не пропадать. По крайней мере, надолго. Макарыч укатил на метро, благо к тому времени оно еще не закрылось, а Винарского Борис, следуя «ценным» указаниям отца, мухой подбросил прямо к Савеловскому вокзалу, высадив бывшего командира танка поближе к кассам. Мигнув на прощание габаритами, «Москвич» сорвался с места и, развернувшись на полупустой привокзальной площади, скрылся под эстакадой.
Проводив взглядом машину, Евгений Захарович с наслаждением потянулся и, вдохнув полной грудью, заторопился к платформе, памятуя о том, что последняя электричка ждать не будет и если не поспешишь, то куковать на вокзале придется до самой зари. Или же как в песне, «по шпалам, опять по шпалам» – напрашиваться на ночлег к Марику сержант отчего-то стеснялся.
В четвертом от головы вагоне народу оказалось немного, человек пять или шесть, не больше. Евгений Захарович с комфортом разместился возле окна, пристроив рядом с собой солидную трость, заграничный подарок Синицына. Спустя некоторое время, погруженный в мысли о событиях прошедшего дня, старый танкист как-то совсем незаметно заснул. Точнее, задремал под убаюкивающий перестук вагонных колес, прислонившись седой головой к стеклу, тихо улыбаясь во сне своим, только ему понятным воспоминаниям.
Разбудил его грубый тычок в колено, минут через пятнадцать, на перегоне между Дегунино и Бескудниково. Открыв глаза, Евгений Захарович обнаружил перед собой какого-то небритого, поигрывающего заточкой субъекта. За спиной урода маячил второй уркаган, чуть меньше ростом, но такой же наглый, скалящийся на окружающий мир железной фиксой. Еще парочка гопников, у одного из которых нос был заклеен пластырем, торчала в проходе, приглядывая за обоими тамбурами. Другой народ в вагоне отсутствовал – видимо, вышли все на предыдущих станциях.
– Ну что, дед, сам цацки отдашь или помочь? – с поганой ухмылкой прошипел новоявленный гоп-стопщик прямо в лицо Евгению Захаровичу, указывая острием заточки на ордена и медали, поблескивающие на груди ветерана.
– Обойдешься, – мрачно буркнул в ответ Винарский, перехватывая поудобнее трость и прикидывая шансы.
