Иван Валеев - Цугцванг

Иван Валеев

Цугцванг

Я развернул картину по часовой стрелке на девяносто градусов, уперся рукой в стенку и, чуть наклонившись, попытался проникнуть разумом в замысел автора.

Картина была небольшой. Пластиковый квадратик размером где-то с мою ладонь. На картине были изображены прямоугольные треугольники — автор, по-моему, стремился найти опровержение теоремы Пифагора. Квадратик этот был прикреплен к стене таким образом, чтобы его можно было вращать вокруг центральной точки. Лично я сделал это четырежды, и судя по следам вокруг картины, был не первым.

— Как вам это? — спросил у меня подошедший хлыщ в голубом махровом халате поверх черных семейных трусов. — Интересно, правда?

Я покосился на подошедшего, поднял левую руку и развернул картину градусов на сорок пять против часовой стрелки, звякнув об стену бутылкой в висящем на запястье пакете. Потом я отклеился от стены и попытался, делая различные жесты руками, сказать несколько слов в защиту картины. Бесполезно.

— Слушайте, — спросил я наконец, — вы не знаете, кого тут нужно укусить за задницу, чтобы это произведение искусства убежало со стенки?

— Вы, я так понимаю, тоже художник? — ответил хлыщ вопросом на вопрос, слегка, как мне показалось, надменно.

Я вздохнул, покрутил головой и, обнаружив на противоположной стене относительно свободное место, предупреждающе поднял палец.

— Я сейчас.

Стараясь ступать как можно тверже, я подошел к этому свободному месту, поводил ладонью по стене, извлек из пакета уже немного помятый лист дешевой бумаги с моим художеством, пришпилил его красной булавкой, а затем сделал приглашающий жест. Хлыщ изогнул бровь и усмехнулся, я же, не дожидаясь его дальнейших действий, прогулялся до диванчика неподалеку, уселся поудобнее, откинулся на спинку и закрыл глаза. Не то чтобы мне очень нравилось изображать из себя пьяного, но это входило в правила игры.

Минут через пять-шесть я открыл глаза и обнаружил у своего рисунка группку почитателей человек в восемь (мне удалось расслышать такие термины, как «перспектива», «колорит» и «олигофрен»), а на своем диванчике — чувака лет сорока, в строгом костюме цвета кофе с молоком, при галстуке и в черных зеркальных очках, сквозь которые просвечивала безудержная жалость, каковую он, похоже, со страшной силой испытывал ко мне. Я встряхнулся, заглянул в пакет и сказал:

— Здрасссте.

— Добрый вечер, — слегка поклонился мой собеседник, указал на рисунок и спросил: — Не обижайтесь, но, если не ошибаюсь, это вы — автор данного шедевра?

Я кивнул:

— Да, вы совершенно правы. Соавтор.

— Вот как? — мой собеседник выразил всем своим видом самый живейший интерес к сказанному мной. — Соавтор?

— Да. Соавтор. Мы работали вдвоем — я и сестрица вот этой дамы, — и я продемонстрировал мужчине бутылку в пакете.

Мужчина всмотрелся в просвечивавшую сквозь пакет этикетку и пару раз кивнул головой.

— Что ж… Сочувствую, — произнес он после паузы, выудил откуда-то из недр пиджака (я внутренне напрягся, стараясь внешне не подавать виду) очечник и достал из него клочок бумаги. — Предлагаю взаимовыгодный обмен. Заметьте, даже без доплаты.

Я протянул собеседнику пакет, взял бумажку (на ней было написано «29»), положил ее на язык и слегка невнятно спросил:

— Вы — психоаналитик?

— Именно. Обратите внимание, здесь масса крайне занимательных материалов, хватит на десяток статей, коллега, — он встал, еще раз поклонился и указал пальцем в сторону кулера с водой: — Лучше запейте. Пока вода еще чистая.

— Спасибо за совет, коллега, — усмехнулся я и вытащил из кармана початую бутылку минералки.

— О! Профессионализм! — психоаналитик потряс над головой сомкнутыми в замок руками и направился к моей картине.

Я с некоторым трудом проглотил размокшую бумажку, запил ее водой, встал и отправился искать двадцать девятую картину.

Она висела в соседней комнате. Ничего особенного. Я, видимо, излишне старомоден… или, может быть, просто недостаточно восприимчив? В общем, хотя подпись под картиной и уверяла меня, что художник является верным последователем Сера и Гайсина (а как такое возможно одновременно?), я видел в ней то же, что и на других представленных на выставке работах — то есть, ни черта.

По крайней мере — до того момента, как проглоченный препарат не начал действовать.

В школе мне нравилась химия, но вот с психофармакологией у меня отношения как-то не сложились. Я так и не знаю, как все это работает.

В первом приближении дело выглядит так: зритель (в психофарматерминологии «приемник») под очень определенной балдой («трансформатор») может принять сообщение, переданное художником («передатчик»; почти всегда передатчиком является художник, остальные или легко дешифруемы, или, напротив, создаваемые ими «каналы связи» слишком нестабильны) под той же самой балдой. Но, когда начинаешь интересоваться, а как же быть с уникальными психохимическими особенностями каждого конкретного индивидуума, в ход идут такие термины, что мне остается только поднять руки и заткнуться.

Картина велела, чтобы я отправился на встречу с Толстяком. Встреча должна была состояться в семь сорок шесть, звали его сейчас «дядя Лес», и времени до встречи было в обрез.

Я добрался на троллейбусе до «Парка Культуры», в ближайшем киоске купил пакетик сухожруктов, бросил в рот горсть орешков с изюмом (конечно, есть мне сейчас — пока во мне бродит химикат, состава которого я предпочитал все-таки не выяснять — не стоило, но и совсем голодным быть не хотелось — неизвестно, когда мне понадобятся силы) и быстро спустился на платформу, где первым делом бросил взгляд на часы. Красные цифры утверждали, что «19:44». Я огляделся. Толстяка видно не было. Странно. Насколько мне помнилось, он предпочитал иметь две-три, а лучше восемь-десять минут в запасе. Я перешел на другую сторону платформы — с тем же результатом. Видимо, я чего-то все-таки не понимаю. Опять. За сегодня это состояние уже успело мне слегка поднадоесть.

Когда подошел поезд из центра, я снова внимательно осмотрелся… Вот это да! Никогда бы не подумал, что при таких габаритах можно так хорошо спрятаться за парой худющих — по последней моде — девчонок в дурацких черных платьях в вертикальную красную полоску.

Я направился к Толстяку и хлопнул его по плечу:

— Привет, Лес! Ты чего тут сидишь?

Толстяк перестал водить носом по книжке, уставился на меня и пропищал:

— О! Саня? Ты, что ли? Ты глянь, похудел, а!..

Я быстро сел рядом. Писклявый голос Толстяка означал, что что-то пошло не так и времени у меня ноль целых хрен десятых. То же самое означало и его подпрыгивающее левое колено. А «Саня»… Надеюсь, на «Пушкинской»…

— Я, ты понимаешь, — продолжал пищать Толстяк, — с сестренкой встречаюсь, тут через дорогу недалеко…

Проклятье. «Суворовская». Чтоб вас всех… «Сестренка» — понятно, длинноволосый. Но чего ж так неудачно-то?

— Решил вот посидеть немножко, чтоб она не сильно зазнавалась… А ты тут как?

— Да я, понимаешь, уже бегу, — отозвался я, пытаясь сообразить, что бы это значило, — Дела, будь они…

— Ааа… Жаль, — Толстяк выключил книжку, сунул ее в карман плаща и встал, — Там дождь еще?

— Ага. Ладно, Лес, бывай, — я пожал большую, неожиданно жесткую мозолистую ладонь, получил тычок в плечо и двинул к переходу.

Оказавшись в вагоне, я плюхнулся на сиденье и огляделся. Ни одного подозрительного физиономия. Вернее, не так. Все подозрительные. Это-то и плохо. Чтобы не привлекать к себе внимания в этом дурацком мире, сегодня следует лезть из кожи вон, а значит, опасаться следует самых неподозрительных личностей. Конечно (думал я, барабаня пальцами по спинке сиденья), те, кому надо, быстро выявляют эту закономерность, поэтому отсутствие неподозрительных тоже не доказывает ровным счетом ничего…

Хуже было, что бумажка, которую скормил мне психоаналитик, кажется, все еще действовала, поэтому в некоторых рекламных клипах или в граффити на стенах мне то и дело мерещилась какая-то важная информация, которую я никак не мог принять как следует.

«Суворовская». Я посмотрел в окно, шмякнул кулаком по спинке сиденья и выругался. По узкому пандусу с поручнями, на который можно было попасть, если захотелось острых ощущений и потратить пару лишних монет, брел мужик в голубой рубашке навыпуск, волоча по полу куртку, а его взгляд и его улыбка посреди трехдневной щетины и свисавших на лицо немытых волос говорили, что обсуждать с ним теперь имело смысл разве что перспективы разведения венерианских тушканчиков. Когда поезд тронулся, я проводил взглядом этого бедолагу. Не знаю, показалось мне или нет, но он, по-моему, провалился в темноту раньше, чем должен был.