Джордж Стюарт - Земля без людей
По той дороге всю жизнь будет брести путник, и не будет той дороге конца. По той реке будет плыть он всю жизнь, и не кончится река, и никогда не увидят глаза его моря. Эта тропинка будет вечность извиваться меж высоких холмов, и не будет ей ни конца, ни края. А этот мост никогда не пройдет человек из конца в конец. И счастлив будет лишь тот, кто в туманной пелене и низких черных тучах увидит — или покажется ему, что увидел, — размытые очертания другого — такого далекого берега.
И снова Иш не видел и не помнил ничего, пока не очнулся, чувствуя, что сидит на чем-то твердом и спиной упирается во что-то твердое и ноги его стынут от холода. И следующим пришло ощущение, как кто-то растирает его руки, и вот тогда он окончательно пришел в сознание. И понял он, что сидит на бетонном покрытии моста и спиной опирается на стальные прутья перил. Но сначала он молоток свой увидел — свой старый молоток, который стоял вниз головкой, и рукоятка его, как обычно, застыв в воздухе, строго вверх указывала. А рядом двое молодых, каждый со своей стороны, растирали ему руки. Хотели, наверное, чтобы снова побежала по венам кровь, попадая в старческие пальцы. А рядом еще двое молодых стояли, и на их лицах тоже застыло выражение беспокойства и хмурой озабоченности. И еще Иш понял, что ледяными сделались ступни его ног; а может, не замерзли они вовсе, а просто потеряли всякую чувствительность от холода, который зовется холодом смерти. Снова чистота и ясность к разуму его возвращались, и понял он, что не очередной старческий провал памяти он пережил, а страдает от паралича или сердечного приступа и что молодые по-настоящему испуганы. Он видел, как шевелятся губы Джека, будто он что-то говорит, но ни один звук не долетал до его слуха. Странно, зачем Джек это делает? А губы Джека шевелились все быстрее и быстрее, словно уже не просто говорил он, а в крике выплескивал слова. И не сразу понял Иш, что это не Джек дурачится — это он сам ничего не слышит. И мысль эта не причинила ему боли, а даже наоборот, порадовала, ибо знал он, что не будут теперь давить на него чужие слова, как всегда давят на тех, кто может слышать. А когда и у других молодых губы зашевелились, понял Иш, что и они заговорили. Совершенно ясно понял — молодые отчаянно хотят сказать ему что-то очень важное. И тогда качнул он головой, совершенно сбитый с толку отчаянными попытками молодых сделать так, чтобы услышал их никчемный старик. И даже попытался сам сказать, что не слышит их, но понял — ни язык, ни губы больше не слушаются его. И это открытие совсем не понравилось Ишу, ибо понял он, какой обузой станет, если не сможет больше говорить сам, а никто не сможет прочесть, что напишут его старческие руки. Весь день молодые к нему уважительно, даже по-дружески относились. А сейчас видел Иш, как раздражены и сердиты они. Они размахивали руками, жестами что-то настойчиво от него требуя. И кажется, им было страшно, что старик не сделает то, чего от него просят. И почему-то все время на молоток показывали, но не считал Иш молоток важной вещью, чтобы в эту минуту о нем задумываться. Но с каждой минутой обступившие его молодые становились все настойчивей и нетерпеливей, и вот кто-то первый уже начал щипать его. И Иш почувствовал боль, потому что тело его еще продолжало чувствовать, и тогда ему показалось, что он закричал от боли, и даже слезы подступили к глазам. И ничего не мог он с собой поделать, хотя было ему стыдно и понимал он, что не к лицу слезы Последнему Американцу. «Как странно это, — думал он, — быть состарившимся Богом. Они поклоняются тебе и тут же позволяют так дурно с тобой обращаться. А если ты не хочешь делать того, что хотят от тебя, то делают так, чтобы заставить силой. Это несправедливо». И тогда, напрягая разум свой и следя за их жестами, понял Иш, что хотят молодые узнать, кому отдает он молоток свой. Молоток этот всегда Ишу принадлежал, и никто никогда не требовал, чтобы отдал он его кому-то другому, но сейчас все равно было Ишу, а главное, хотел он, чтобы прекратилась эта боль от щипков. Руки его еще двигались немного, и тогда рукой показал он, что молодой по имени Джек должен взять молоток. Джек взял молоток, выпрямился и стоял так, а молоток мерно в его правой руке покачивался. И когда трое остальных почтительно отступили, почувствовал Иш вдруг странную боль и печаль ощутил за судьбу молодого, на которого рукой указал, жестом этим передавая молоток по наследству. А молодые, кажется, вздохнули облегченно, что акт наследия совершился, и больше уже не тревожили старика. И отдыхал Иш покойно, как человек, сделавший в этом мире все, что хотел сделать, и наконец обретший покой и мир в душе своей. Теперь он знал — знал, что умирает на этом мосту. И помнил, что много людей умерло на этом мосту. Он и сам мог много лет назад умереть здесь во время какой-нибудь случайной автомобильной катастрофы. А теперь он намного пережил свой старый мир, но все равно будет умирать здесь, на этом мосту Так или иначе — конец всегда приходит, и потому он чувствовал удовлетворение. И тогда он вспомнил начало строки, прочитанной в какой-то книге, прочитанной в те годы, когда так много прочел он всяких книг: «Род проходит, и род приходит…» Но бессмысленной казалась ему эта строчка без второй половины. И он не стал вспоминать ее, а взглянул на молодых хотя какая-то серая пелена застыла в его глазах и мешала видеть отчетливо. Но все равно увидел, как, высунув языки, лежат тихо рядом две собаки, и молодые, образовав полукруг, сидят на корточках подле него и смотрят в его лицо. Трое — плечом к плечу друг к другу, а один… отдельно. Какие все-таки молодые они были. Даже в сравнении с ним молодые, а если с историей человечества сравнивать, то на многие тысячи лет моложе Он — последний из старых; они — первые из новых Но повторят ли новые путь, по которому уже когда-то прошагали старые, он не знал и, наверное, только сейчас осознал, что не хочет он повторения прежнего жизненного круга. И вспомнил он неожиданно, чем строил, как добивался человек цивилизации, — о рабстве вспомнил, о завоевателях, о войнах и тяжком гнете. Не стал больше Иш на молодых смотреть, и взгляд его, последний раз скользнув по их лицам, застыл на некогда великом творении человеческих рук. Знал Иш, что умрет скоро, и потому мост для него ближе и понятнее был, чем стоящие на нем люда. Ведь и мост когда-то цивилизации принадлежал. И еще удивился Иш, когда невдалеке увидел машину, а вернее, то, что осталось от машины. Не сразу, но вспомнил Иш маленькую двухместку, все эти годы про стоявшую здесь. Краска на кузове от непогоды отслоилась и выцвела, и не только колеса, но и рессоры ослабли и просели, и потому касалась машина днищем бетонных плит дороги. И весь верх ее побелел от птичьего помета. Забавно, сколько важных вещей он за эти годы забыл, а эту двухместку, ничего для его жизни не значащую, до сих пор помнит. И фамилию владельца тоже помнит — Джеймс Робсон. А инициал второго имени — или Е, или Т, или А, или что-то в этом роде. И жил этот человек на номерной улице Окленда. Только на одно короткое мгновение задержался взгляд Иша на двухместке, а потом чуть выше поднялся, и тогда увидел он высокие башни и плавно свисающие, совершенные дуги могучих стальных тросов. Похоже, что хорошо сохранилась эта часть моста. Видно сразу, что долго простоит, много за это время поколений людских сменится. Правда, и перила моста, и башни, и тросы — все это рыжий слой ржавчины покрывал. Только верхушки башен не красными были, а сияли белизной от помета многих поколений морских чаек. Но Иш знал, что не могла глубоко въесться ржавчина. И хотя еще многие годы может простоять мост, но с каждым годом все глубже и глубже начнет вгрызаться ржавчина в незащищенную сталь. Или вздрогнет земля от толчка землетрясения, сдвинутся мощные опоры и в какой-нибудь осенний штормовой день рухнет вниз целый пролет. Как и сам человек, так и творение рук его не может жить вечно. И хотя не мог он уже повернуть головы, но стоило лишь на мгновение зажмурить глаза, как представил Иш крутую дугу окружающих Залив холмов. Не изменились холмы с тех пор, как погибла цивилизация. Жизнь человека — лишь короткий миг в сравнении с жизнью гор, вот почему, пока будут рядом Залив и холмы, умрет он в том же мире, в каком и родился. А открыв глаза, увидел он два вытянутых пика на гребне холмов. «Две груди» — так называли их люди, и вид их заставил Иша думать об Эм, а потом в памяти ожили полузабытые воспоминания — воспоминания о матери. Земля, Эм и мама — все смешалось в его умирающем сознании, и он был даже немного рад, что именно с такими мыслями уходит.
«Нет, не так, — ворвалась в холодеющее сознание новая мысль. — Я должен умереть, как прожил свою жизнь, — при свете разума. Жизнь, освещенную светом моего собственного разума. Эти холмы хоть и приняли форму грудей — это не груди Эм и не груди моей матери. Они примут меня, они примут мое тело — но не будет в них любви. Им все равно будет. А я тот, кто теперь знает пути мира, и знаю я, что хоть и называют люди холмы вечными, они тоже меняются и всегда будут меняться…»
