Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля
Сделали возможное — неизбежным.
Я говорю, но мужчины смотрят не на меня и даже не друг на друга. Их взгляды прикованы к столу посреди комнаты, на котором лежат немыслимые для Московского метро две тысячи тридцать третьего года вещи.
Небольшие электронные часы. Яркие, будто горящие изнутри красные цифры как ни в чем не бывало продолжают сменять друг друга, отсчитывая время нового мира…
Пузатая бутылка темно-зеленого стекла. Горлышко обмотано блестящей золотистой фольгой. На этикетке неброские слова: Veuve Clicquot Ponsardin…
Едва слышно гудящий лэптоп. На крышке призывно светится надкушенное яблоко…
Румяный каравай ржаного хлеба. Корочка чуть подгорела, приоткрыла рот от жара…
Большой косметический набор — кремы, гели, шампуни, скрабы — в глупой корзиночке, плетеной из соломки. Упаковочный целлофан перевязан кокетливой сиреневой ленточкой…
Три ярко-оранжевых шарика. Целостность кожуры, вроде бы, не нарушена, и все же от пронзительности запаха Нового года на глаза против воли наворачиваются слезы…
— Я вас предупреждала, — в очередной раз произношу я. — Вспомните. Год назад.
— А я тогда говорил и сейчас повторю — чушь. Бред. Совпадение, — на последнем слове генсек Красной Линии «не выдерживает» и демонстративно, с подвывом, зевает.
— Совпадение? — щурится кшатрий. — В первые выходные сентября, на какие бы даты они ни выпадали? Четыре года подряд?
— И четыре — это только то, о чем мы доподлинно знаем, — добавляет голос Ганзы. — Думаю, все началось гораздо раньше, просто никто до Элис, — благосклонный кивок в мою сторону, — не додумался свести разрозненные случаи в систему.
«Неужели до них дошло?! Неужели те двое мужчин, потерявшие человеческий облик от злобы и жадности, которых мне пришлось убить этой ночью в городе, защищая свою жизнь, — последние?»
— И всё, как обычно? — нервной скороговоркой произносит фюрер Рейха.
«В прошлый раз был другой, — отмечаю я. — Хотя, они там, говорят, чуть ли не по временам года меняются…»
Киваю:
— Даже хуже. Мутанты сходят с ума. Дома рушатся сами собой. Взрываются автомобили, в баках которых опять откуда-то берется бензин. Под ногами расступается и течет асфальт. Радиация просто зашкаливает. А уж люди…
— И при этом — вот такие гостинцы? — не отстает фюрер, оглаживая бутылку шампанского так, что к горлу подступает тошнота. — И чем ближе к центру, тем более… э-э-э… редкостные?
— А то ты сам не знаешь! — фыркает ганзеец. — Твои-то станции аккурат в центре. Ты, небось, еще затемно к гермам все население согнал? С полтонны дефицита натаскали уже, а? Или больше? С другой стороны, как всем известно, в центре и уровень всего это безумия бьет любые мыслимые пределы. За каждую, хе-хе, сдобочку парным мяском по весу платить приходится!
— Я бы попросил! — вскидывается фашист. — Можно подумать, кто-то из вас не согнал!
— Попроси, отчего ж не…
— ГОСПОДА! — кшатрий повышает голос, укоризненно хмурясь. — Ну что вы, ей-богу, как дети малые? Давайте вести себя прилично. Перед дамой неловко.
— Скажите пожалуйста! Тоже мне, поручик Ржевский нашелся! — фыркает генсек. Судя по его тону, даму он во мне в упор не видит. А и наплевать! Хоть горшком, лишь бы не в печь!
— Хорошо, — пытаюсь продолжить я. — Я рада, что вы все понимаете и сами осознаете необходимость установить в эти дни строжайший запрет выхода на поверхность для всех…
Громкий, циничный, глумливый хохот бьет пощечиной. И лишь потом до меня запоздало доходит смысл услышанного: «Еще затемно к гермам все население согнал». «Можно подумать, кто-то из вас не согнал».
— Поверить не могу! — шепчу я. — С ума вы все посходили, что ли?! Что творите?!
— Не можешь поверить, говоришь? — вытирая слезы, переспрашивает голос Ганзы. — Это ты зря, моя милая. Нам без веры никак. Семенов! Пистолет!
Вокруг тут же щелкают шесть предохранителей. Безусловный рефлекс, однако! Шесть пар глаз ловят малейший намек на провокацию со стороны конкурента или движение тени ресниц босса, чтобы тут же открыть огонь на поражение.
— Ай-яй-яй! Господа-това-аарищи! — насмешливо-укоризненно тянет главный бизнесмен Москвы, почему-то подмигивая генсеку. — Неужто не слышали — по себе людей не судят. Я ж совсем не в том смысле…
Он выщелкивает из протянутого рукоятью вперед пистолета (семнадцатизарядный «Глок 34, — машинально определяю я. — Удлиненный ствол, сниженное усилие спуска, менее ощутимая отдача. При этом достаточно компактный и не тяжелый. Простая, безопасная и очень надежная машинка… Пистолетыч, Пистолетыч! Как же мне тебя не хватает!..») магазин. Ловко вертит в коротких, толстых, поросших белесыми волосками пальцах. Потом показывает мне.
— Ты никогда не задумывалась, крошка Элис, почему единственной абсолютной эс-ка-вэ нового мира стал именно патрон? Не батарейка, дающая свет? Не таблетка, спасающая жизнь? Даже не угольный фильтр, позволяющий удовлетворять первичную и главную нашу потребность — потребность в дыхании? А вы, мои дорогие конкуренты?
В резко наступившем молчании он обводит тяжелым взглядом собравшихся и припечатывает обойму к столешнице.
— Так я вам скажу, почему. Это — олицетворение нового мира. Его квинтэссенция. Его религия. И нет смысла верить ни во что другое. Христианство, ислам, буддизм, нацизм, коммунизм, — без обид, мои дорогие, но между собой-то можно не лицемерить, — даже капитализм, — видите, себя я тоже не щажу, — все это пыль и тлен! Плесень и паутина, затянувшие бренные останки прошлого. Превратившие их в мумию, которой брезгуют даже могильные черви. Мешающие окончательно разложиться и, пройдя извечный круговорот, возродиться в новом виде. Нет бога, кроме «калашникова», и патрон семь-шестьдесят два — пророк его! А девятимиллиметровый кузен — предтеча!!!
— Семнадцатизарядная вера? — хмыкает фюрер. — А что, мне нравится!
— Годится, — кивает кшатрий.
— Поддерживаю, — дергает подбородком генсек.
— Типа, аминь! — впервые позволяет себе раскрыть рот обряженный в грубо выделанную кожаную куртку бритоголовый «делегат» Бандитского Треугольника.
— На этом предлагаю закончить. — Ганзеец встает с места, вновь снаряжает «Глок» магазином и протягивает его… нет, не верному Семенову. Мне. — Позвольте мне от нас всех сказать спасибо милой Элис за заботу и возможность посидеть часок в тесной дружеской компании, так сказать, без галстуков. И преподнести вот этот скромный памятный сувенир. Бери, моя дорогая, бери. Пригодится.
Слишком ошарашенная, чтобы спорить, я сжимаю рукоятку «Глока».
«Сдвоенный магазин на семнадцать патронов, — пульсирует в висках. — Хватит на всех в этой комнате с лихвой!»
В гробовой тишине щелчок предохранителя звучит оглушительно.
Кто-то из телохранителей, не сдержавшись, шумно выдыхает сквозь зубы.
Я убираю подарок в карман.
— Поняли?! — ганзеец обводит собравшихся торжествующим взглядом. — А вы не верили! — Он поворачивается ко мне. — Ты все-таки наша, зачем отрицать очевидное? Семнадцатизарядная вера слишком глубоко пустила корни в твоей душе…
— Что ж, — генсек слегка пристукивает кончиками пальцев обеих рук по столу, а потом резким движением отодвигается вместе с жалобно скрипнувшим стулом, — пора и честь знать. Дела, как говорится, не ждут. До новых встреч, товарищи!
— Тамбовский волк тебе… — не удержавшись, шипит ему в спину фюрер.
— Сказал бы хоть «баварский» ради поддержания имиджа, — кривится кшатрий и тоже встает. — Мельник, ты со мной?
— Я догоню…
* * *— Ну, здравствуй, Элис! Ты все та же. Даже духи не сменила. Мускус…
— Здравствуй, полковник! А ты постарел.
— Давно не виделись, а?
— Год. А как будто вчера расстались. Я-то надеялась… — обрываю фразу на половине.
Мельник тоже молчит и лишь яростно размешивает ложечкой остывший чай в стакане. «Абсурд, — думаю я. — Везде только абсурд и фальшь. И чай — не чай, а перетертая грибная труха, и размешивать в нем нечего…»
Полковник перехватывает мой взгляд. Видимо, он слишком красноречивый, потому что прославленный сталкер дергает уголком рта:
— Так и не попробовала? А напрасно. Листовой цейлонский. С рафинадом. Специально для тебя просил заварить. Это Юрка Семецкий сегодня утром принес. На нем потом почти двадцать ран насчитали. Говорят, последние метры до гермы на руках полз. А в шлюзе, когда его уже внутрь втащили, все пытался рюкзак снять. Шоколадка у него там была, для племяшки маленькой. Понимаешь, Алиска?! Шоколадка! — на моей памяти голос железного полковника впервые надтреснуто дребезжит. Это настолько шокирует, что я даже пропускаю мимо ушей обращение, за которое в другой раз вцепилась бы в глотку.
— Отзови людей, Мельник! — умоляюще шепчу я, накрыв его иссеченную шрамами лапищу обеими ладонями. — Хоть ты своих — отзови! Запрети им участвовать во всем этом!
