Новый мир. Книга 5. Возмездие (СИ) - Забудский Владимир

— Он всерьез сидит на препаратах. Это видно.

— Донни в завязке. А если ты хочешь помочь ему оставаться в ней, и вообще весь такой из себя противник препаратов — скажи лучше своей «сладкой парочке», чтобы они кончали баловаться с наркотой, хотя бы при нем.

— А еще как-то его хрупкую детскую психику мне не пощадить? Может, ходить за ним по пятам и бить по рукам, как к шприцу потянется? Дима, я слышал, что у тебя был когда-то что-то типа частного клуба для реабилитации нариков. Без обид, но у нас тут — нихера такого нет. Нас в любой момент могут прикончить. Из-за любой оплошности. У нам нет времени нянчиться с нариками.

— К счастью, это не твоя забота, — осадил его я.

— Разумеется, ты здесь босс. Но, прими дружеский совет человека, который тоже искренне желает, чтобы мы не спеклись из-за такой херни. Разберись с ним. Лучше рано, чем поздно.

Донни я нашел в «смотровой башенке». Это было маленькое помещение, куда надо было долго подниматься по лесенке — единственной в нашем убежище, которое находилось над уровнем земли. Здесь были настоящие окна без тонировки. Сквозь их стекла, позади гор хлама и ржавого металла, который натаскали сюда сталкеры за 40 лет, высились величественные деловые кварталы Пекина их часть, устоявшая после ядерного взрыва.

Парень услышал мое приближение, но не повернулся. Я пристроился рядом. Некоторое время мы просто сидели, созерцая давно затихший, опустевший город.

— Говорят, евразы технически готовы к тому, чтобы тут все отстроить. Уровень радиации позволяет. Но приказа нет, — наконец заговорил бывший легионер.

— М-да, — кивнул я. — Много есть таких же уцелевших мегаполисов. Тот же Париж. Берлин. Мадрид. Что мешает нам их отстроить, снова вдохнуть в них жизнь?

— А ты как думаешь — что?

— Не знаю. Может быть, мы почему-то их боимся. Как будто квартира, в которой, ты точно знаешь, кого-то жестоко убили. Она может быть милой, хорошо обставленной. Ты бы с удовольствием в ней жил. Эх, если бы ты только не знал! Но ведь ты знаешь.

Донни задумчиво кивнул.

— А может быть, мы просто понимаем, что все равно все уже не будет так, как раньше? Что Старый мир не вернуть, как не вернуть давно умерших, даже если построить свеженькие избушки на старых могилах? — спросил парень риторически.

Я кивнул, согласившись с такой возможностью.

— Странно, что мы с тобой рассуждаем о Старом мире, правда? Ведь мы его не застали.

— Моя тетка, которая растила меня до детдома, так много об этом рассказывала, что мне иногда кажется, что я его видел. Она была художницей. Рисовала картины. Пейзажи. Я иногда думаю, она из-за этого в итоге и зачахла. Не смогла вынести лица Нового мира. Она слишком хорошо помнила, каким прекрасным был мир Старый. Сколько бы лет не прошло — все равно не могла забыть о том, что она потеряла. Что все мы потеряли.

Некоторое время мы задумчиво молчали. Я эгоистично думал о том, что не хотел знать этого факта о жизни Донни. Зачем мне знать, что его вырастила тетка-художника, ностальгирующая по лугам и лесам? Зачем мне знать, что он любил читать? Зачем знать еще что-то о его жизни?

Ведь потом, после того, как я увижу его могилу, именно эти маленькие фактики будет коварно преследовали меня всю жизнь. Будут приходить по ночам. Они не позволят мне причислить Донни к безликой, неодушевленной армии павших, которую можно рассматривать просто как цифру, как явление. О которой можно просто забыть.

— Тебе было не место в Легионе, Донни, — изрек я, вдруг ощутив себя очень старым.

— Тебе тоже, Димитрис. Там вообще никому не было место.

Я согласно кивнул. Он был прав.

— Насколько все хорошо или плохо? — наконец прямо спросил я.

Донни сразу понял, о чем я. И не удивился вопросу.

— Не так плохо, как могло бы быть, сиди я там, в этой норе внизу. В темноте ты словно бы заложник всего, что грызет тебя изнутри. Всех этих вечных кошмаров. Но здесь, ближе к воздуху, почти под открытым небом, мне лучше.

Я понимал цену его «лучше», когда смотрел на темные круги у него под глазами, которые свидетельствовали о хронической бессоннице и переутомлении. Очень хотелось сказать что-то подбадривающее. Какие-то из тысяч вариантов простых и добрых слов, которые принято говорить, даже когда знаешь, что это не правда. Но только не здесь. Не в такой момент. Сейчас, когда мы с ним, два реликта, прошедших «Железный Легион», болтаем о смысле жизни, глядя на рассыпающийся город-призрак на горизонте — не время для лжи.

Мы с ним оба прекрасно знали, что ломка после отказа от «Валькирии «может так никогда и не прекратиться. Так случалось почти в 50 % случаев, несмотря на все усилия наркозависимого. Наступает момент, когда организм становится просто физически не способен больше сопротивляться зависимости — и тогда заменители в виде тринозодола становятся единственной альтернативой смерти.

— Я буду держаться столько, сколько смогу, — выдавил из себя Донни, словно прочтя мои мысли. — Я не вернусь к этому. Лучше уж смерть.

— Я не уверен, что это лучше, Донни, — засомневался я.

— Уверен, Димитрис. И ты поступил бы так же. Я знаю.

Некоторое время мы молчали. Затем я дернул пальцами и молча спроецировал на воздух маленький дисплей. На нем было фото интеллигентного мужчины лет пятидесяти на вид, блондина, с окладистой бородкой, в очках в тонкой оправе.

— Кто это? — спросил Донни.

— Сейчас он называет себя «доктором Густавом Хессенхофом». Образцовый муж, отец прекрасной 3-летней дочери. Человек, который работает в сфере исследования методов лечения рака. Все, кто знаком с ним сейчас, знают его таким. Скорее всего, лишь таким его знает и его семья.

Я вывел на экран фото, где Хессенхоф был изображен улыбающимся, в обнимку с женой, которая держала на руках дочь. Семья выглядела вполне счастливой.

— Лишь мы с тобой знаем, Донни, что этот человек, мирно живущий и работающий в Стокгольме — это профессор Говард Браун. Создатель «Валькирии».

Некоторое время Донни молчал. Пристально вглядывался в фото. В его глазах скользило выражение, в котором было слишком много граней и тонких оттенков, чтобы его вообще можно было описать. Затем он поднял на меня пристальный взгляд.

И сказал лишь одно:

— Спасибо.

§ 25

Залитые заходящим солнцем дорожки в парке, раскинувшегося посреди Лидинге, уютного пригорода Стокгольма, были припорошены снежком. Редкие снежинки — фигурные, как с детской картинки — продолжали сыпаться с неба. Практически полный штиль нивелировал ощущение сильного мороза. Пусть щеки и краснели, а изо рта валил пар, все равно приятно было бы пройтись этим вечером под сенью здешних сосен. Хотелось запустить ладонь в ближайший сугроб, слепить снежок и запустить куда-нибудь, ощутив по приятному покалыванию на коже, что ты все еще жив.

Мне сложно было поверить, что на дворе 3-ее марта 2096-го года. Прошло без двух месяцев два года с того дня, как я покинул Стокгольм, выписавшись из госпиталя имени Святого Луки, в новом для себя статусе безобразного, безработного ветерана и инвалида войны. Подумать только — меньше двух лет! А мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Заведующий отделением доктор Перельман, физиотерапевт доктор Слэш, медсестра Ульрика Кристиансен — их лица и голоса казались отголосками далекого сна.

Этот город и его жители были добры ко мне. Здесь меня буквально вытащили с того света, собрали по кусочкам мое тело, научили сопротивляться наркозависимости. И вот я вернулся. Но вовсе не для того, чтобы отплатить Стокгольму сторицей. Увы, не для того, чтобы рассказать Перельману, что спасенный им человек сделался праведником или героем.

Бывает, что жизнь, спасенная врачами, становится чьей-то смертью. Бывает, что смертью многих. Докторам повезло, что они не видят будущего пациентов, лежащих на их операционном столе. Будь они способны подбить реальный и окончательный баланс жизней и смертей, который принесли в мир их золотые руки — быть может, некоторые из них перестали бы лечить вообще.