Андрей Русанов - Главы Апокалипсиса. Начало
Я начал задыхаться. Сгреб пятернями землю. Земля была теплой. Не просто теплой потому, что была нагретой огнем, а теплой потому, что была живой.
Из глубины моего тела поднялась волна света. Она вышла из меня с диким гортанным криком, прочищая разум, разрывая на куски сковавший меня страх, наполняя ненавистью, наполняя любовью, наполняя теплом. Волна согнула меня пополам, я начал блевать черными кровавыми сгустками. Следом за светом пришла другая волна. Она дала мне силу. Я зарычал и начал подниматься с колен.
— Хрен вам, а не душу мою! – я сжал правую кисть в кулак, а левой ударил по сгибу с внутренней стороны локтя. Жест получился более чем красноречивым. – Хрен вам! Пусть я и лицемер с Ним, но со мной ВЫ будете считаться!
Я поднял крестик и, пошатываясь, пошел в сторону погреба.
Глава 23
Ощущение тревоги витало на границе моего подсознания…
— Эй! Погорельцы! Есть кто живой? Пустите погреться! – седой старик в фуфайке, ватных штанах, шапке–ушанке, да в валенках с надетыми на них самодельными снегоступами стучал вырубленной невесть где палкой в люк нашего с Танькой убежища.
— Не вовремя ты, дедушка, ой не вовремя… — я стоял позади него с двумя банками варенья в руках.
— Ежкин кот! Напугал‑то как! Так и Кондратий хватить может! – дед, мне показалось, радостно сверкнул глазами. – А я уж думал, и тут одни мертвецы. Они, мертвецы, сейчас повсюду ходють… Чего уставился! Живой я! Отворяй ужо. Чайку попьем! Чай – он нужон… Без чаю никуды…
— Какие мертвецы, какой чай? Дед, ты чего? Белены объелся? Или укололся чем? У нас и поесть‑то нечего, а чая отродясь не водилось.
Дед просто и легко сбил меня с толку своей болтовней, чем был явно доволен.
— Мертвые… А чай липовай. Да не боись, открывай. Вона он…Чаек–та,… — дед снял со спины старый солдатский мешок и поднял над головой. – А вона у тебя да чайку вареньице.
Старик широко улыбался своим беззубым ртом, на щеках отчетливо проявились ямочки. Эта добродушная улыбка, борода лопатой да морщины вызывали доверие и полностью обезоруживали. Кажется, я где‑то уже видел этого деда… Только где?
— Ну–ну… Вокруг война, а они тут мирно базарят… — позади меня, метрах в пяти, вальяжно облокотившись на дерево, стоял здоровенный детина – лицо изуродовано длинным широким шрамом. Одет он был как партизан из советского фильма, только вместо трофейного шмайсера на груди красовался автомат Калашникова. Да ордена Ленина и медали «За отвагу» на груди не хватало. Детина жевал спичку, гоняя ее из одного уголка рта в другой, руки лежали на дуле и прикладе автомата… — Дед, ну‑ка тащи сюда свой рюкзак, да поживей! А ты, — детина кивнул в мою сторону, — поставь банки и отойди‑ка в сторонку, да так, чтоб тебя видно было. НУ, ДЕД! Ты че, глухой? Родина в опасности, говорю!
— Не нукай, чай, не запрягал, — голос деда звучал как‑то глухо, а смотрел он как‑то странно, будто сквозь «партизана»… Страшно смотрел. И еле слышно добавил: Нехристь…
— Да открыто, заходи дедушка, — из люка показалась Татьяна. Моментально оценив ситуацию, взвизгнула и юркнула обратно вниз.
— О–о-о–о-о! Баба! – похотливо выдал «партизан», двинулся вперед и, как‑то довольно выдохнул: Жива–а-ая баба!!!
Дальше все происходило, как в замедленном кино.
Краем глаза я увидел короткое движение деда, отпустил банки и, пока они падали, прыгнул в сторону здоровяка. Грохота выстрела я не слышал – будто во сне увидел пролетевшую мимо, со стороны деда, здоровенную пулю. Увиденное вызвало во мне массу новых и непонятных ощущений, среди которых преобладало удивление. Как такое возможно? Про себя успел отметить, что это красиво, безумно красиво. Когда я коснулся земли, мужик, напротив, от нее оторвался: его сложило пополам и швырнуло о дерево, на которое он недавно опирался. Я вставал из кувырка, а вражина уже визжал и сучил ногой. Я схватил лежавший рядом с ним АК и инстинктивно ударил прикладом по лицу. Не думал, что таким способом так легко можно размозжить череп. Не думал, пока не увидел. Приклад с хрустом вошел в лицо. Правый глаз вывалился наружу, изо рта с хлюпаньем полилась черная кровь, зато визг прекратился.
— Злой ты, внучок…
И когда только дед успел подойти ко мне? Ведь у меня опять включилось зрение, позволявшее видеть все вокруг, а время замедлилось.
— А ты, дедушка, добрый, — съязвил я, показывая на тело, которое булькало и хрипело. Сильно пахло калом.
— А я, внучок, добрый… — дед усмехнулся и присел к телу. – Вона сколько добра‑то…
Пока я обдумывал дедову фразу, он уже, кряхтя, снимал с гостя портупею. Дедов обрез исчез так же непонятно и незаметно, как и появился.
— Подсоби‑ка дедушке… Ему‑то ужо, поди, все одно…
Вместе мы перевернули детину. Спина была сплошным кровавым месивом – пуля просто вырвала огромный кусок мяса, когда выходила из тела… Все было, словно во сне. Мы с дедом обыскивали условно–живое тело, которое трясло в предсмертных судорогах. От всего происходящего мне стало не по себе. Да еще дед задумчиво достал из‑за пазухи заостренный прут, и пока я думал, что он собирается с ним делать, воткнул в грудь телу. Молча. Ни одна мышца не дрогнула на лице. Тело дернулось последний раз и обмякло… «Как мясник какой‑то», — промелькнула мысль. Старикан сам себе задумчиво хмыкнул.
— Прости, Господи… — пробормотал про себя дед, продолжая лазить по карманам трупа. — Прими душу раба Твоего грешнага…
— Не стой, – дед снова улыбнулся и взял тело за руки. — Чего рот раззявил? Муха залетит. Надо упокоить грешника…
В тот день мы так и не попили чайку в нашей землянке. Дед сказал, что надо уходить, мол, сильно нашумели, да и ярко горело. Так что после получасовых сборов (пока он мазал какой‑то вонючей дрянью и бинтовал Танькины раны, я в спешке собирал наш небогатый скарб) мы выдвинулись в путь.
Идти было трудно, особенно в тех местах, где было много снега. Я не мог себе даже представить, что так недалеко от Минска может быть такой дремучий лес. Сплошной бурелом, древние, в несколько обхватов, сказочной красоты деревья. Увиденное поражало воображение и заставляло вспомнить прочитанные в детстве сказки. Мы помогали Таньке, которую мелко трясло, — ожоги и нервный срыв давали себя знать. Дед то и дело останавливался и давал ей выпить из своей фляги какого‑то отвара. Жидкость пахла отвратительно и так же отвратительно выглядела, но после нее на некоторое время Тане становилось немного лучше. Дед все время что‑то шептал ей на ухо, и ее глаза постепенно приобретали прежний блеск и выражение.
Мы часто останавливались, дед стоял, закрыв глаза, словно к чему‑то прислушивается. Иногда хмурился, и мы тотчас продолжали наш нелегкий путь. Сколько я не пытался напрягать слух, ничего, кроме усмешек в свой адрес, не услышал. В ответ же на мои вопросы о том, что он делает, старик с загадочным выражением лица подносил указательный палец к губам, говорил «Тс–с-с…» и хитро улыбался.
Дорога была изнуряющее долгой. Вечером мы вышли на небольшую полянку. Дед снова закрыл глаза, на этот раз ненадолго, открыл и, улыбнувшись, сел на пень. Могу поклясться чем угодно, но в тот момент, когда он стоял, за ним не было пня.
— Сходи‑ка, внучок, дровишек подыщи. Место тут тихое, глухое. Зверя да нечисти нет, только птица одна. Лагерь ставить будем. А то, вона, совсем посинели, — дед прищурил глаза. – А пукалку свою оставь тута. Толку от нее мало, зарядов днем с огнем не сыскать, а звуку много. Положь тут. Поранишься еще.
Я вопросительно посмотрел на Таньку, затем на деда.
— Иди, за сестру не боись. Со мной не пропадет.
В этих словах было море спокойствия и тепла. В этих словах было знание и уверенность в будущем. Слова были тверды как скала, они обладали мощью и силой. Простая фраза может многое, если сказана со знанием и к месту. Дедушка встал и демонстративно повернулся ко мне спиной:
— Истину говорю, иди.
Я немного времени потратил на собирание дров, благо, валежника в лесу хватало. И опять дед удивил меня. К моему возвращению на поляне, на ковре из елового лапника, стояла палатка. Такой странной конструкции я никогда и нигде раньше не видел. Стены и крыша – обычный брезент, натянутый между четырьмя елями, растущими треугольником. Все это так ладно подогнано друг к другу и подвязано, что казалось, будто палатка росла вместе с этими деревьями. Ни одной щели, ни одной лишней детали. Раскидистые ветви накрывали палатку сверху и маскировали с двух сторон.
Через полчаса был готов чай. Вода из снега, заварка – дедовы травки. Пили молча. Дед загадочно улыбался и что‑то тихо бормотал сам себе. Чаек оказался на редкость вкусным и успокаивающим. В палатке на редкость тепло и уютно. Я растворился в тишине и запахе хвои.
Мне снилось лето, зеленая яркая поляна и почему‑то Макс с бутылкой «Хортицы».
