Василий Гавриленко - Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени
Если бы он с ходу, без предупреждения, ударил Андрея, тот не изумился бы так.
— Вы знакомы с Невзоровым?
— И очень близко, — лицо Звоньского окаменело, глаза по-волчьи вспыхнули. Он сунул руку между кресел и выудил увесистый черный пакет.
— Здесь сто тысяч. Берите и считайте, что повезло. Времена, мистер Островцев, повернули, и повернули круто. Вы молоды, и этого, видимо, не заметили…
— Заметил, — тихо сказал Андрей, взял пакет и опустил на дно портфеля.
Досье Невзорова и конверт из фольги он положил на сиденье рядом с собой: Звоньский следил в зеркало заднего видения. Не произнеся ни слова, старший научный сотрудник выбрался из машины и, не оглядываясь, направился к переулку. Купил в кассе билет, не желая бегать по электричке от контролеров, когда в портфеле сто тысяч долларов.
«Сто тысяч долларов» —три слова перекатывались во рту, как леденцы.
Вспомнив волчьи глазки Звоньского, Андрей встревожился. Раскрыл портфель, надорвал черный пакет. Зелень бросилась в глаза. Островцев никогда прежде не видел доллары, но сразу догадался: они.
За окном перелистывались подмосковные пейзажи.
Эйфория прошла. Андрей начал подозревать, что стал пешкой в чьей-то игре: пешку побили ферзем и щелчком убрали с доски.
Вспомнились дрожащие пальцы Салливана: что же тот обнаружил в бумагах Невзорова?
Невзоров! Островцев побледнел: а вдруг директор ЯДИ нарочно оставил кабинет открытым?
«А может, Невзоров и избил меня нарочно? Спровоцировал?»
Рубашка прилипла к спине.
Бред. Невозможно так все подстроить.
А вдруг —возможно? Если знать, за какие ниточки дергать… Неужели его, Островцева Андрея Сергеевича, столь подробно изучили? Безапелляционно, грубо, как препарированного лягушонка?
Андрею стало страшно. Захотелось швырнуть портфель с валютой в окно.
11. Ешь ананасы
Стук босых ног по деревянному полу.
— Ты чего?
— Холодно, хочу камин затопить. Погреемся напоследок.
— Ну, еще бы не холодно, ты же голая.
Марина засмеялась, перенося огонек зажигалки на березовую кору.
Я смотрел, как лучи утра, проникая в окно, обшивают силуэт сидящей девушки светящейся нитью. Вдруг острая зависть к бывшим пронзила меня: как жаль, что в жизни моей никогда не повторится это утро!
Шаги босых ног, солнечный луч, тепло постели, ненавязчивый шорох леса, обступившего дом. Чаша радости выпита большими глотками до дна. Мне же, игроку, убийце, досталась случайная капля. Но в этой капле не радость, в ней —счастье. Спасибо, Джунгли.
Огонь заплясал в камине.
Марина поднялась, увидев, что я смотрю на нее, потянулась, поднявшись на цыпочки, отбросила с лица волосы.
— Красивая?
Я засмеялся, протягивая к ней руки. Она на цыпочках вошла в мои объятия. Наши губы встретились, и опять все случилось, как и накануне ночью, — трепетно, радостно.
Солнце слепило глаза. С деревьев падали сосульки. Зима вернется, но пока —весна.
— Марина.
Она обернулась, подождала, пока я догоню ее. Пошли рядом.
— Смотри, какое солнце.
— Да, — она зажмурилась.
Я поправил ремешок автомата.
— Слушай, а почему на Поляне ты выбрала меня?
Выстрел зеленых глаз.
— Ты не похож на других.
Марина взяла мою руку.
— Посмотри, какие тонкие у тебя пальцы —они совсем не загрубели от жизни в Джунглях.
Я невольно усмехнулся.
— Ты чего?
— Знала бы ты, сколько этими руками я пригвоздил игроков… А единственный игрок, одолевший меня, был похож на обтянутый кожей скелет…
— Расскажи, — загорелась она.
Пришлось рассказать, как мне оставили Теплую Птицу у Восточной балки.
— Наверное, игрок решил, что твари доделают начатое им, — вспоминая желтолицего, проговорил я.
— Нет, — Марина покачала головой. — Он просто пожалел тебя.
Я пожал плечами.
Весна, и правда, оказалась короткой. Небо заволокло тучами, пошел снег.
Железная дорога снова извивалась перед нами.
Почему мы не остались в доме с камином? Почему собрались и ушли?
Я сплюнул на снег: что осталось за спиной, того не существует —это и есть Джунгли.
Вынырнув из лесу, к железной дороге прикорнула испещренная колдобинами автодорога, посреди которой замер фургон —черная развалюха, напоминающая оскалившую зубы тварь.
Марина свернула с насыпи.
— Ты чего?
Она не ответила, коротко махнула рукой.
На фургоне —едва заметная картинка: румяная женщина подает такому же румяному мальчику тарелку с чем-то желтым.
— Андрей, помоги.
Я обошел грузовик. Марина боролась с металлической створчатой дверью —ржавые чешуйки летели на снег из-под ладоней.
— Зачем тебе это?
— Помоги.
Я вцепился в створку.
— Погоди, Марина. Пальцы оттяпает на хрен. Отпускай!
Едва приоткрытая дверь снова захлопнулась, снег вокруг нас порыжел.
Я отлучился в лес, вернулся с толстой палкой. Марина сидела на корточках, чертя пальцем по снегу.
— Как думаешь, что там? — она кивнула на дверцу.
— Посмотрим.
Вставив рычаг в щель, надавил что было силы. Поначалу не чувствовалось ничего, кроме равнодушного сопротивления металла, но затем —щелчок, и дверь распахнулась, да так резко, что я едва успел отскочить в сторону.
Марина охнула.
Фургон был доверху набит продолговатыми ящиками, целыми и невредимыми.
Я залез внутрь и выкинул наружу один ящик. Ударившись, он распался.
— Ананасы, — воскликнула Марина.
Это слово породило всполох в моей голове: празднично накрытый стол, елка, украшенная гирляндой, включенный телевизор. Андрюшка хмуро ковыряет вилкой в тарелке, рядом с ним —Марина Львовна. Входит Галя —в руках у нее зеленая банка.
— А посмотрите, что я припасла! Ну-ка, Андрюшка, открывай!
— Открывай скорее, Андрей, — взмолилась Марина.
Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики, залитые белесым соком.
— Какой запах!
— Держи, — я протянул банку Марине. Она отпила сока.
— Вкусно.
Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.
Я открыл банку для себя.
Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.
— Неплохо, — сказал я, отшвырнув пустую банку. — Бывшие, наверное, по праздникам это ели?
Марина наморщила лоб:
— Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть… Богатые ели свежие каждый день, а бедные —на праздник.
— А это тогда для кого? — я кивнул на коробки.
— А это, наверное, для бедных —на каждый день. Или, может, для путешественников —таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?
— Всполох, — я замялся. — Похоже, Андрюшка открывал эти банки по праздникам.
Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.
— Выходит, у тебя сегодня большой праздник.
Для нее Андрюшка и я —это одно и то же…
Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес. Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали остовы каких-то зданий.
Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.
Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную воду.
За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на значительном расстоянии, застилая солнце, — высилась ржавая стена, оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.
— Московская резервация, — прошептала всезнайка-Марина, положив руку мне на плечо.
12. Невидимые стрелы
В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе. Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей, слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.
У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели пить.
Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил, наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в Обнинск, просил: «Мама, купи «чебурашку». Мать сердилась:
— Потом по туалетам тебя таскай!
Но все-таки покупала.
Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь. Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных «жигулей» и «волг», окинули ленивыми взглядами: «Нет, не поедет»; лишь один —порядку ради —окликнул: «Парень, в Медынь?».
Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки, гудящей народом.
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все —новые.
Сразу за памятником героям 1812 года —частный сектор, полукольцом огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по —столичному.
