Эмми Лейбурн - Монумент 14

Сахалия принесла гитару. Она нарядилась в белые джинсы и в несколько белых мужских рубашек, накинутых одна поверх другой. Она казалась очень красивой и чистой. Без макияжа она выглядела очень респектабельно.

Сев по-турецки, она положила гитару за спину, стрельнув глазами в сторону Джейка и Брейдена. Она боялась, что они начнут издеваться над ней из-за гитары. Джейк даже не взглянул на нее. Брейден осклабился. Насмешливо и, как мне показалось, с явным интересом.

Хлоя продолжала стучать по колокольчикам, пока все не пришли. Оставалось лишь одно незанятое место для Астрид.

— А где она? — спросил Макс. — Почему она не пришла?

Остальные тоже начали спрашивать, куда она подевалась.

— Давайте ее позовем, — предложила Джози. — Может, она и придет.

Дети начали кричать:

— Астрид! Астрид!

Хлоя повернулась и начала бить в эти проклятые колокольчики по-настоящему громко.

Астрид так и не появилась.

Я надеялся, что она придет. К этому времени ее не было уже около суток.

Я знал, что с ней ничего не случилось. Куда она могла отсюда уйти? А еще я знал, что она страшно корит себя за то, что произошло с Батистом в туалете. И знал, что она сможет это пережить. Должна.

Батист тоже сидел здесь. Он был тихий и бледный. С коричнево-синими синяками вокруг шеи. Это выглядело так, как будто шея была грязной, хотя, возможно, так оно и было.

Батист не звал Астрид. Он еще не отошел от происшедшего. Но это пройдет. Я был уверен, что пройдет. В конце концов, Алекс же меня простил. Хотя и не до конца.

— Скорее всего она просто спит, — наконец проговорила Джози. — Давайте начинать, возможно, она придет потом.

Хлоя повернулась и снова ударила по колокольчикам.

— Хватит, Хлоя, — остановила ее Джози.

— Прости, — слегка задыхаясь, ответила та.

Джози закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Открыв глаза, она начала:

— Мы собрались здесь, чтобы почтить память тех, кто погиб. Мы не знаем, сколько человек погибло. Мы не знаем даже, что происходит там, снаружи. Но мы можем помолиться за тех, кто ушел, выразить им нашу любовь и помочь им отправиться в рай.

В моей церкви не любят говорить о рае. Я принадлежу к Униатской церкви, которая проповедует веру, основанную на множестве религий, но не упоминает ни рая, ни ада, ни грехов и всего прочего.

Но я верю в рай. И верю, что все праведные души после смерти отправляются туда. Люди других религий верят в другое. И это хорошо. С их душами после смерти происходит то, во что они верят.

Каждый из нас создает свой собственный рай.

Дети захлюпали и начали ерзать.

Джози сделала знак Сахалии.

Та достала гитару и взяла несколько аккордов.

— Это одна из моих любимых песен, — сказала Сахалия. — Ее поет группа «Насекомые с планеты Зеро». Не знаю, слышали ли вы ее или нет, но я ее вам спою.

Я не знал этой песни. Я понятия не имел, что существует такая группа.

И Сахалия начала петь. Ее голос был низким и скрипучим, но звучал приятно. Как будто у вас чесалось в ушах и он их почесывал.

Вот что она пела:

Птицы небесные летите прочь от меня

Котята на диване, оставьте меня в покое.

Я в ярости, я готова кусаться, я сейчас взорвусь.

Мне нужно, чтобы меня оставили в покое.

Если вы понимаете, что хорошо, а что плохо,

Вы уйдете

И оставите меня в покое.

Сделайте то, что должны.

Услышьте меня

И забудьте.

Рыбки в пруду, не клюйте сегодня на мой крючок.

Собаки на улице, обходите меня стороной.

Я в ярости, я готова кусаться, я сейчас взорвусь.

Мне нужно, чтобы меня оставили в покое.

Дорогой Господь! Оставь меня в покое!

Слова, если вслушаться, звучали довольно асоциально. Но мелодия была прекрасна и печальна. Она звучала как погребальная песня.

Не знаю, но лучшего я и представить себе не мог. Когда песня закончилась, Джози кивнула мне:

— Теперь Дин.

Должен вам сказать, что я не только не боялся Брейдена или Джейка, мне не было страшно выставить напоказ мои чувства, я хотел этого.

Я надеялся, что Астрид бродит где-то рядом. Я был почти в этом уверен. Мне очень хотелось, чтобы она услышала и узнала, о чем я думаю.

А еще я надеялся, что мое дурацкое стихотворение поможет ей прийти в себя.

Вот оно:

И наступила тьма, и мир в ночи,

То не Господь укрыл нас на ночь одеялом,

Как будто свечу, что всех нас освещала,

Задули. Раз — и нет свечи.

И в полной тьме, обнявшись, мы все ждем,

Когда придет к нам кто-нибудь с огнем.

И можно спрятаться, а можно испугаться,

Забиться по щелям и там дрожать.

Но важно знать, что тьму мы можем обуздать,

Лишь если будем друг от друга загораться.

Мы станем светом, и на свет придут все те,

Кого нам не хватает.

Смотрите, вот уже светает,

Да будет свет! Да будет свет!

Джози встала. Мы этого не планировали, но кем бы она была, если бы не чиркнула в этот момент спичкой и не зажгла свечу. Как будто все происходящее было подстроено заранее. Я читаю стихотворение о свете, и все зажигают свечи. Но мы ничего такого и не предполагали.

Джози повернулась к Улиссу, сидящему слева от нее, и протянула ему свою свечу. Он знал, что делать: взял свою свечу, зажег ее от свечи Джози, потом повернулся к Максу и зажег его свечу.

Когда пламя совершило полный круг, Джози встала и поставила свою свечу на зеркало в центре круга. Она сделала знак, чтобы мы все последовали ее примеру.

Пятнадцать огоньков колыхались над зеркалом в унисон, отбрасывая блики на стены торгового зала.

Малыши смотрели вокруг, как зачарованные.

Джози встала. Она держала в руках корзинку с какими-то кусочками нарезанной бумаги и картона. Это были фотографии людей. Не знаменитостей — обычных граждан. Она вырезала из журналов, упаковок продуктов, книжных обложек.

— Это фотографии незнакомых людей, — сказала Джози. — Я хочу, чтобы каждый из вас взял по одной, внимательно посмотрел на изображенного там человека и послал ему всю свою любовь. Представьте его в круге света и пожелайте ему мира.

Улисс махнул рукой на Джози, прошептал что-то по-испански и отодвинул от себя фотографию. Это был третий раз, когда я слышал, как он говорит. То, что он сказал, явно было серьезным. И он начал плакать.

Улисс сунул фотографию в руку Джози.

— Что он сказал? — спросил я Макса. Но Джози поняла. Она порылась в корзинке и дала Улиссу одного из толстых китайцев, жующих яблоко.

— Эта подойдет?

Улисс кивнул.

Я увидел, что Джози разглядывает фотографию, которую отдал ей Улисс. На ней была полная пожилая латиноамериканка, пекущая печенье. Наверное, она была слишком похожа на бабушку Улисса.

Мальчик вытер нос рукавом. Этот милый испаноговорящий ребенок был среди всех единственным, кто не говорил по-английски. Он не тронулся рассудком. Он просто делал, что мог. Я по-настоящему полюбил его.

Наконец я обратил внимание на кусок картона в собственной руке.

На ней был голенький младенец на пеленке.

При мысли о нем у меня закололо сердце. Наверняка его уже нет в живых.

Может, фотограф сделал эту фотографию лет пять тому назад, и теперь малышу может быть пять или десять или пятнадцать лет, и он умер.

Мне начало казаться, что это не слишком хорошая идея устроить панихиду. Что мы пытаемся тут сделать?

Я почувствовал, что внутри меня поднимается протест. Это пустая трата времени. Малыши расстроятся или вообще не поймут, что к чему. Это была явная глупость, и зачем только Джози все это затеяла? Кто она такая, чтобы подвергать нас всех столь тяжелому испытанию, чтобы заставлять нас думать о мертвых детях и разбивать нам сердца?

Что она о себе возомнила?

Джози прижала фотографию к груди и начала петь:

Покойтесь с миром, покойтесь с миром.

Пусть любовь окружает вас, когда вы идете

Своим путем.

Это была очень простая песенка. И после того как она пропела ее еще пару раз, остальные дети начали подпевать, кто как мог.

Сахалия снова взялась за гитару и стала наигрывать мелодию.

Мне не хотелось петь эту дурацкую песню.

Мне было так жалко этого ребенка.

— Пойте все, — скомандовала Джози.

Я уставился на нее.

— Пой, Дин, — настаивала она.

Я не мог.

— Пой.

Алекс, сидевший слева, положил руку мне на плечо.

Я так рад, что он со мной. Так счастлив быть рядом с братом. Мне было стыдно, что у меня есть семья, когда у большинства других ее больше не было.

Это было так много для меня одного.

Я снова опустил взгляд на фотографию и, прищурив глаза, стал в нее всматриваться, пока этот ребенок не стал единственным, что я видел.

И, я открыл рот и начал шепотом петь ему: «Покойся с миром».

Я не думал сейчас обо всех детях. Обо всех людях. Обо всех, кого мы потеряли. Я просто пел этому кудрявому малышу, прося для него мира и покоя.