Вадим Панов - Седьмой круг Зандра

Лучше победить с потерями, чем с теми же потерями позорно драпануть…

А самое обидное заключалось в том, что сцепились они с апостолом из-за сущей ерунды, да ещё и не ими устроенной.

Три Пореза вёл банду на север, к аттракциону Сивого Жу: старик собирал армию для вторжения в Ольховый Рай, а поскольку Жу никогда не предлагал пустышек, падлы Трёх Порезов проголосовали за участие в рейде. Банда шла быстро, не размениваясь на сопутствующие грабежи, ту сожжённую ферму на краю Тандырных Сопок проскочили не останавливаясь, ребята ещё поржали, что, мол, к Седому много народу идёт и рядом с аттракционом вообще живого места не останется, а через пару километров наткнулись на распакованную станцию водяных крыс, и ситуация прояснилась: водососы решили выжать понравившийся им слой, фермер возмутился и получил то, что должен, поскольку выходить против крыс в одиночку не следует. Обычное для Зандра дело: вода — это жизнь, и она же — частенько — смерть.

В других обстоятельствах Три Пореза, скорее всего, прошёл бы мимо, но водососов оказалось мало, а их цистерна так заманчиво поблескивала на ярком солнце, что лидер падальщиков не удержался и дал приказ атаковать. Станцию захватили быстро и без потерь. Мёртвых водососов ограбили и свалили в ближайший овраг, расположились на ночёвку, разумно решив собрать как можно больше воды, а наутро были атакованы разъярённым апостолом. По всей видимости, он тоже наткнулся на ферму и пошёл по следам, в надежде расплатиться за преступление.

И пока у него получалось.

Неожиданное и жестокое нападение на рассвете стало страшным ударом: пока сонные падлы вскочили, пока сообразили, что к чему, пока начали кое-как обороняться — банда уменьшилась наполовину. Не все убиты, конечно же, но раненые в Зандре ещё большая обуза, чем мёртвые. Тогда же погиб грузовик, унеся с собой пятерых парней, и тогда же разлетелась станция водяных крыс — от неё осталась лишь истекающая водой цистерна.

— Не уйдём сейчас — все тут поляжем, — панически предупредил Галицара.

Три Пореза угрюмо посмотрел на помощника, потом — на застывшие вдалеке броневики, потом вздрогнул, когда пуля выбила кусочек камня рядом с его головой, и в очередной раз выругался.

— Почему мы не уходим?

— Потому что я хочу убить этого гада!

«Наш мир умирает. Конвульсии видны всем, и все боятся того, что станет после его смерти. И все приближают его смерть. Страх движет людьми и народами, страх заставляет их быть жестокими, страх превращает в зверей. Они пытаются изгнать страх жестокостью, не понимая, что разрушают и себя, и всё вокруг. Разрушают страхом…»

— Тебе не кажется, что это уже слишком?

По тону можно было сделать однозначный вывод: вопрошающему не просто кажется — он уверен в том, что Андрюха вышел за все возможные рамки и не может представить причин, заставляющих Агронома упорствовать. Однако Андрюха сделал вид, что не понимает ни кричащего тона, ни самого вопроса.

— Что именно слишком?

Собеседник хорошо знал уловки Агронома и ответил очень ровно:

— Зачем уделять столько внимания заурядному падальщику? — Степан помолчал. — Честно говоря, я удивлён тем, что ты притащил его в город.

— Нужно было убить его в Зандре? Без суда и следствия? Стать таким же, как все они? — Андрюха покачал головой: — Ни за что.

— Не убить, а расстрелять, и не без суда и следствия, а в тот самый миг, когда Жмых опознал в нём бандита.

— Жмых мог ошибиться.

— Но ведь Три Пореза не отрицает, — прищурился Степан. — Так?

— Так, — признал Агроном. А что ему ещё оставалось?

— Почему же ты его не расстрелял?

— Потому что… потому…

Степан Захаров Кочерга, «мирная» голова Остополя, составляющий прекрасную пару боевому Агроному, был старым, верным и очень близким другом Андрюхи, можно сказать — названым братом, и потому мог позволить себе в разговоре абсолютно любой тон. Но не позволял, потому что уважал. И сейчас Захаров выражал не недовольство, а искреннее недоумение, поскольку для Степана, как для любого нормального обитателя Зандра, жизнь падальщика, а уж тем более — жизнь главаря падальщиков, — означала смерть.

«Падла должен сдохнуть». Эту аксиому люди усвоили крепко, так уж получилось. И Агроном, в принципе, не имел ничего против, регулярно претворяя этот лозунг в жизнь, точнее, опять же — в смерть.

Но не сегодня.

— В историю Флегетона мне верится больше, чем в рассказ Цунюка, — поморщился Андрюха.

— Кролика мы знаем три года, — напомнил Кочерга.

— И знаем, что он легко мог решиться убить апостола, чтобы завладеть ЗСК, — хмыкнул Агроном.

— Мог.

— Вот именно.

— Но Кролик — мог, а твой якобы апостол даже не скрывает, что он — падальщик, — перешёл в наступление Степан. — Он открыто признал себя убийцей, мародёром и грабителем.

— А ведь это странно, не так ли? — заметил Андрюха. — По идее, он должен был отнекиваться до последнего.

— Жмых его опознал.

— На основании трёх старых шрамов, о которых Жмых только слышал и никогда не видел.

— Три Пореза — известный бандит.

— Мало ли у кого могло оказаться три полосы на шее?

— К чему ты клонишь?

— Мне кажется, — медленно произнёс Агроном, — что он теперь действительно апостол.

Кочерга крякнул.

Они разговаривали наедине, в кабинете головы, или мэра, как любили его называть гильдеры. Но для заовражцев — головы. Заперлись в комнате, главным украшением которой являлся роскошный письменный стол красного дерева, добытый каким-то комби на развалинах Плетавы и купленный Степаном на собственные деньги. Стол — Кочерга уверял, что его построили ещё в XIX веке, — напоминал макет крепости, и заовражцы долго приходили в кабинет головы только для того, чтобы поглазеть на чудо. Стол стал символом власти… но со старым другом Захаров никогда не говорил, сидя за ним. С любым другим человеком — да, но не с Агрономом. Для бесед с Андрюхой предназначались кресла в углу.

— Думаю, Флегетон отказался от своего прошлого.

— Разве бывают бывшие падальщики? — недоверчиво поинтересовался Степан.

— Лично не видел, но хочу верить, что такое возможно, — твёрдо ответил Агроном. — Именно поэтому я прошу для Карлоса честного суда.

— Ты — романтик.

— Я хочу, чтобы у нас был закон.

— Ладно… — Кочерга понял, что друга не переубедить, и сдался: — Будет тебе честный суд, хотя Кролик взбесится.

— Плевать на Кролика.

— Тоже верно. — Захаров улыбнулся, но тут же вновь стал серьёзным: — Что в долине Дорохова?

— Дожмём Сады, выставим посты, устроим небольшой форт с запасом химии… — Агроном выдержал короткую паузу и закончил: — Через неделю долина опять будет твёрдо нашей. Без всяких сине-зелёных.

— Откуда они вообще там взялись?

— Дорохов видел караван Цирка. — Андрюха погладил правой рукой подлокотник кресла. — А Флегетон сказал, что их отряд попал в засаду циркачей.

— Уроды снюхались с Садовниками?

— Это невероятно, — развёл руками Агроном. — Уроды не могут жить в джунглях, а значит, для них Сады Безумия такие же враги, как для нас.

— То есть ты не веришь в их союз?

Но осторожный Андрюха не стал спешить с однозначным ответом.

— Я отправил гонца к дотовцам. Хочу узнать, что думают они.

— Разумно… — согласился Степан. Собрался что-то добавить, но среагировал на подавшую голос рацию, бросил взгляд на Андрюху — тот кивнул, словно говоря: «Они знают, что мы заняты, и просто так не потревожили бы», — и надавил на кнопку: — Да?

— К городу приближается бронекараван, — доложил оператор дронов. — Два мегатрака и машины сопровождения.

— Далеко?

— В десяти километрах.

— Принял, спасибо. — Кочерга отключил рацию и подытожил: — Кролик вызвал поддержку.

— Он просто велел своей собственности быть рядом, — усмехнулся Агроном. — Ты на его месте поступил бы так же.

— Я не могу видеть этот позор, друзья мои! Не могу! И не могу понять: зачем? — Цунюк поправил очки, набрал в грудь побольше воздуха и прежним, хорошо поставленным трагическим надрывом продолжил: — Я не могу понять, зачем покрывать падальщика?

Он взобрался на ящик — в противном случае его никто не увидел бы, — однако побоялся взять мегафон, поскольку наблюдавшие за развитием событий ополченцы предупредили, что любой громкоговоритель, согласно законам Остополя, является средством пропаганды и для его использования требуется разрешение властей. Бегать за разрешением Цунюк счёл ниже своего достоинства, ссориться с Агрономом не рискнул, вот и решил вещать без усиления. И напрасно, поскольку его слабенький голос затухал уже в десяти шагах.