Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ) - Беренцев Альберт

Несмотря на ежедневный тяжелый труд, Хрулеев упорно пытался не слишком напрягать правую руку, и она у него почти зажила, больно было только, когда сжимаешь кулак. В грудине все еще ломило, особенно во время таскания тяжестей, но боль была терпимой и непостоянной. Еще Хрулеев немного начинал прихрамывать к концу рабочего дня, разорванное филином колено ныло.

Хуже всего у него было с желудком, Хрулеева мучил понос и рвало желчью. Даже та скудная пища, которую он получал, в нем не задерживалась. Периодически, особенно по ночам, желудок ныл, отбирая у Хрулеева ценное и редкое время отдыха.

Но этой ночью Хрулеев и не планировал спать.

Было около полуночи, и он решительно встал с грязного истлевшего тряпья, служившего ему постелью. Перешагивая через спящих рабов с номерами на лбах, Хрулеев дошел до двери барака, где висела едва дававшая свет керосинка. Поперек двери висел гамак, в котором спал староста. Хрулеев аккуратно ткнул старосту в бок.

— А? Что? — захлопал глазами староста с номером 120 на лбу.

— Мне сказали идти в оружейную, волыны чинить.

— Кто сказал? Когда? Что ты несешь?

— Скрудж. Еще позавчера. Я там работу не доделал.

— Хм. А мне никто ничего подобного не говорил. Хуячь на место и спи.

— Ладно, только потом будешь сам со Скруджем объясняться. А он скоро придет сюда за мной.

— Так а почему ночью-то?

— Так я днем на работах.

— Что ты несешь, бля? На каких работах? Как будто Скруджу не насрать на твои рабские работы. На место иди, блять! Вот придет Скрудж за тобой — тогда пойдешь.

— Как скажешь, — пожал плечами Хрулеев, — Но только Скрудж, когда придет, тебя будет бить, а не меня.

— А, ладно. Давай, проваливай. И сиди там всю ночь. А то, когда назад припрешься — опять меня разбудишь.

Староста освободил проход, и Хрулеев вышел в холодную осеннюю ночь.

Вокруг стояла непроглядная темень, свет на элеваторе попусту не жгли. Впрочем, для охраны рабов и не требовался свет.

С трех сторон отсек рабов был окружен высоким двойным забором с колючей проволокой, в промежутке между заборами ночью рыскали десятков пять собак, натасканных псарем Зибурой на человека. Возможно, где-то там с псами-людоедами сейчас бегала Тотошка.

С единственной четвертой стороны, где не было собак, к отсеку рабов примыкал двенадцатый отсек, где сидело несколько вооруженных охранников, а на воротах и заборе имелась сигнализация.

Еще была караульная вышка, очень кривая и уродливая, кое-как сколоченная из ржавых кусков элеватора и досок. Но ночью вышка была бесполезна с точки зрения охраны из-за отсутствия света. Хотя там был прожектор, и в случае тревоги его могли зажечь.

Впрочем, днем вышка тоже была бесполезна. Людей у Германа не хватало, и на вышке в светлое время суток постоянно торчала какая-то молодая девушка с ружьем и явными следами тяжелого психического расстройства на лице. Охранница была безучастна абсолютно ко всему, даже когда два дня назад посреди отсека насмерть забили триста двадцать четвертого, заподозренного в воровстве чужих пайков, она никак не отреагировала.

Хрулеев не знал, кто дежурит на вышке ночью. Но кто-то там был, и этот кто-то затащил наверх лесенку, так что залезть на вышку и прикончить часового Хрулеев не мог. Но в темноте часовой все равно не увидит Хрулеева, так что убивать его необходимости не было.

Стараясь не шуметь и двигаясь почти на ощупь, Хрулеев прошел к задней стенке дровника и стал ждать. Он знал, что сегодня Сергеич придет к Шуре, об этом знал весь отсек.

Первой появилась Шура, она подошла к дверям дровника и стала ждать. Ее Ромео в черном шлеме пришел минут через десять, из двенадцатого отсека. Сергеич освещал себе путь ярким фонарем.

Сергеич открыл дровник, хлопнула дверь, и сквозь щели деревянного строения забил свет фонаря.

— Ну, сучка, и что же ты делала, а? — нежно поинтересовался Сергеич.

— Как что? — изобразила удивление Шура.

— Что ты делала, шлюха поганая? Отвечай!

— Ну, я не могу. Мне даже стыдно сказать, господин третий градус.

— Тем не менее, отвечай, развратная погань.

— Дело в том что... Ах... Я была плохой.

Послышался хлесткий звук пощечины.

— Насколько плохой ты была?

— Очень. Предельно плохой.

— Как ты ко мне обращаешься, развратница?

— Простите, господин третий...

Еще одна пощечина.

Потом, судя по звукам, влюбленные в порыве страсти стали стаскивать с себя одежду.

— Ой, умоляю, пощадите меня, мой господин!

— Ни в коем случае...

Потом Сергеич стал избивать Шуру чем-то относительно мягким, потом они стали практиковать нечто совсем стремное, от чего Хрулеев даже поморщился, и только потом, наконец, перешли к главному.

Через пятнадцать минут Сергеич выставил Шуру из дровника.

— Не возвращайся никогда, помойная шлюха! Ты развратила меня, ты сеешь всюду раздоры своей блядливой пиздой! Ты будешь наказана еще, послезавтра, — заявил ей вслед Сергеич.

— Как скажете, господин третий градус, — ласково пропела Шура, — Но, может быть, я должна получить наказание прямо сейчас?

— Не, харе на сегодня. Иди. Вот возьми куриную ногу и банку колы. И уебывай, любовь моя.

— Пока, господин третий градус.

Шура ушла, Сергеич закрыл за ней дверь дровника.

Всю эту неделю Хрулеев был занят тем, что расковыривал древним финским гвоздем, тем самым который пытались вогнать ему в глаз, самую истлевшую широкую доску в задней стенке дровника. Сейчас доска была вставлена на место, но отходила она легко и бесшумно. Хрулеев убедился в этом заранее, он проверил доску много раз.

Хрулеев аккуратно вынул доску и протиснул в дровник свое отощавшее тело. Сергеич как раз полез в свой тайник, где хранил водку и сигареты, служившие ему для снятия стресса после страстной любви. Тайник располагался в полой деревянной колоде, и Сергеич нагнулся.

Хрулеев взял самое увесистое полено травмированной правой рукой, поморщился от прошедшей до самого плеча боли, и подошел к Сергеичу. Он знал, что Сергеичу дети сожгли из самодельного огнемета половину лица, именно поэтому он и ходит всегда в шлеме Президентских штурмовиков. А еще у Сергеича не было левого глаза, и Хрулеев подходил к нему именно слева.

Сейчас шлем Сергеича лежал на куче дров, рядом с калашниковым. Заходить в отсек рабов с оружием строго запрещалось, но Сергеичу правила были не указ. За ремнем у Сергеича висела самодельная кожаная плетка. Судя по всему, именно ей он карал похотливую шлюху.

Хрулеев как следует размахнулся и ударил наклонившегося за водкой Сергеича поленом по голове.

Башка у Сергеича была бритой, как у раба, и вся в розоватых ожогах.

К ужасу Хрулеева Сергеич спокойно распрямился и посмотрел на нападавшего, как будто его просто окликнули, а не врезали пудовым поленом по черепу.

Левая половина лица Сергеича напоминала оплывшую свечку, кожа на ней висела давно застывшими ожоговыми пузырями. Глаза действительно не было, как и половины рта.

— Сука, — слабо пробормотал Сергеич и бросился на Хрулеева.

Хрулеев поспешно загнал древний финский гвоздь в Сергеича, примерно в область печени, по самую шляпку.

Сергеич взбулькнул, Хрулеев ударил его поленом в рожу, и любитель эротических игр упал на колени. Хрулеев ударил поленом еще раз, на голове у Сергеича наконец-то появилась кровь, а в черепе — явно видимая вмятина. Хрулеев ударил еще пару раз, Сергеич тяжело упал лицом вперед. Через несколько секунд кровь из головы поверженного Сергеича уже хлестала широким потоком.

Хрулеев скорее отошел, чтобы не запачкаться.

Сергеич конечно был исключительно живуч, но с такой дыркой в черепе и финским гвоздем в печени не выживет даже он.

Хрулеев понял, что он накосячил. Кровь. В плане Хрулеева никаких кровотечений не предполагалось, про то, что у человека, получившего удар поленом по башке, идет кровь, он забыл. Но отступать было некуда, да и незачем. Корректировать план тоже уже поздно.