Штангист: назад в СССР (СИ) - Март Артём
— Что за глупости? Он их любит, — ответила женщина, вешая сумку на гвоздик у дверей.
— Уже не любит.
— Как это? — Хмыкнула мама.
— Ма, — вмешался я. — А можно мне папины награды посмотреть?
Глава 4
Улыбчивая поначалу мама мальчика тут же переменилась в лице. Стала хмурой, как грозовая туча.
— Вот что ты там не видел, Володя? Тебе оно надо?
— Надо, — сказал я.
— Зачем?
— Мне интересно, мам. Мой папа занимался тяжелой атлетикой. Я хочу узнать об этом побольше.
Бабушка встревоженно посмотрела сначала на меня, потом на маму. Попыталась перевести разговор:
— А Вова мне готовить сегодня помогал. Еда у нас получилась не хитрая, зато Вова ее своими руками…
— Ты и так достаточно знаешь, — проговорила мама, проигнорировав слова бабушки. — Знаешь, что все эти тяжести до добра не доведут. Папу твоего не довели.
Мама разозлилась. Я буквально видел в ее взгляде, на миг ставшем каким-то отсутствующим, как пробегают в ее голове воспоминания. Воспоминания, которые точно кажутся ей совсем не приятными.
— А что? — Помечавшим тоном начала она, но тут же помягчела голосом. — Ты хочешь заняться каким-нибудь спортом? Вот, шахматы — хороший спорт. Мирный. Там железяки тягать не надо. И здоровье портить тоже не надо. Там мозги работают. Так что давай я с Федор Палычем поговорю, он тебя возьмет в свою секцию шахматистов.
— Не надо, мам, — покачал я головой спокойно. — Не надо мне в шахматисты.
— Ну… Хочешь в легкую атлетику? Футбол? Может быть, плаванье? Вот! Плаванье тоже отличный спорт! — Мама взяла авоську, засуетилась, выкладывая на кухонный стол продукты. — Давай сходим в спортшколу. Я поговорю с тренером и…
— Нет, мам, — снова покачал головой я. — Я хочу как отец. В тяжелую атлетику.
— Уай! — Крикнула бабушка, когда стекляшка молока выпала из маминых пальцев и разбилась в дребезги об пол.
Мама сначала застыла в ступоре, потом медленно опустилась на корточки. Дрожащими руками стала собирать осколки в быстрорастущей белой лужице.
Я тоже встал. Опустился рядом с ней, чтобы помочь.
— Не надо, — сказала она, — порежешься. Я сама.
Проигнорировав ее слова, я продолжил молча убирать битое стекло. Хотя реакция Вовиной мамы меня и удивила, я не выдал своих чувств. Стало ясно, что тяжелая атлетика ассоциируется в этой семье с каким-то несчастьем…
— Я же сказала! Порежешься! — Крикнула вдруг мама.
Я спокойно поднял на нее взгляд.
— Вова, ты что, забыл, что эти железяки с твоим отцом сделали⁈ Также хочешь, а? Хочешь, как он кончить⁈ Если б не поехал бы на те соревнования, если б по дороге не случилась с ним беда он бы…
Мама не закончила, утерла глаза тыльной стороной ладони.
Не скрою, мне бы хотелось прямо сейчас выспросить у женщины, что же конкретно стало с отцом мальчика. Однако я себя удержал. Видя ее состояние, я понимал, что сейчас давить нельзя. Не хотел бередить ее старые раны. Узнаю позже, сам.
— Давай я помогу тебе убраться, — вместо этого сказал я ровным тоном.
Я выбрал из разлитого молока самый большой осколок бутылки. Мама накрыла своей рукой мою маленькую кисть.
— Вова, разве ты не понимаешь? Я хочу тебе только хорошего. Хочешь заниматься спортом? Выбери что угодно другое. Хочешь, футбол. Хочешь, бег. Да хоть прыжки в длину. Любительский спорт всегда только в пользу идет. Но идти в большой…— Недоговорив, тяжело вздохнула. — Я понимаю, что ты любил папу. Что всегда хотел быть таким же сильным, как он. Но…
— На футболе можно сломать ногу, — мягко перебил я маму. — На плаванье захлебнуться. Метая ядро — порвать связки. В спорте есть риск, как и в любом деле. Даже самом любимом. Я запишусь в секцию тяжелой атлетики, мама. Потому что хочу этого. Хочу быть спортсменом. Хочу выбиться в большой спорт.
Мама посмотрела на меня со странной смесью непонимания и… гордости?
— Что с тобой, Вова? — спросила она, заглянув мне в глаза. — Когда ты так этим загорелся? Ведь еще недавно…
— Всегда горел, — сказал я с улыбкой. — Просто не говорил раньше. Ладно. Давай уберем весь этот беспорядок.
Мамины снова глаза заблестели. Она едва слышно всхлипнула. Казалось, Вовина мама хотела сказать мне еще что-то, но не решалась.
Когда в окно веранды застучали, мама вздрогнула.
— Нюра! — Раздался зычный высоковатый голос деда Фомки.
— Оу! — Отозвалась бабушка.
Старик появился в дверях кухни.
— Здрасте! Вся семья в сборе, а? — Дед Фомка показал в улыбке щербатый рот. — Че вы тут, молоко разлили? Ну ниче. Пускай это у вас на счастье будет.
— А что ты вернулся, деда? — Спросил я, подняв взгляд от склянок.
— Да представляешь, Вова, дотопал до дому и все думаю: чего я забыл? Будто бы чего-то мне не хватает. Ходил-ходил по двору, да потом и вспомнил! Удочки я у вас оставил!
Я бросил взгляд на чехол, который старик примостил за дверью.
— Не видали? — Спросил он.
— Видали, — ответил я. — Вон он, за дверью стоит.
— Ой! Да и правда! — Дед Фомка взял чехол, повесил на плечо, словно ружье. — Ну ладно, пойду я!
— Мож, останешься? — Поднялся я. — Мама сушек купила. И пряников. Давай чай пить.
Фомка пожал плечами, улыбнулся.
— Ну… И правда… — Мама, до этого момента старательно прятавшая блестящие глаза от старика, наконец подняла на него взгляд. — Оставайся, дядь Фома. На чай.
Старик весело разулыбался.
— Ну, раз хозяйка приглашает, так чего бы не остаться?
— Здрасьте!
— Здравствуйте.
— Здрасте, Вера Васильевна!
— Здравствуйте.
Ученики, один за одним вбегавшие в школьные двери, здоровались со стоящей на входе строгой женщиной. Женщина под пятьдесят, одетая в светлую блузку и черную юбку, внимательно наблюдала за тем, как школьники спешат на уроки.
Подражая окружающим, я прошел мимо нее и бросил: «Здравствуйте».
— Здравствуйте, — обратила она ко мне свое грубоватое лицо.
Школа номер девять располагалась в старинном четырехэтажном здании, красным своим фасадом смотревшим на широкий и не огороженный школьный двор.
Субботнее утро было прохладным, солнечным и приятным.
Видя, как детишки маленькими группками топают на занятия, мне просто невестилось, что я снова среди них. Все это: и школьный двор с железными турниками и лесенками, и задорный зов звонка, и веселый рокот детских голосов в школьных коридорах — пробуждало далекие и счастливые воспоминания. Будоражило тем, что я снова могу пережить это поистине беззаботное время. Время, в котором каждая проблема, каждый вызов, что вставал передо мной еще в детстве, с высоты прожитых лет, казались настоящими пустяками.
Детство, с его пустяковыми неурядицами и детскими невзгодами виделось мне одним сплошным отпуском после того, что мне пришлось пережить в зрелости. Когда я с головой окунулся в девяностые а потом и во времена новой России.
Миновав широкий актовый зал, я поднялся на второй этаж, к кабинету номер восемь, в котором мне предстояло присутствовать на первом, чуть ни за сорок лет, школьном уроке. Уроке математики.
Свой класс я нашел быстро. Стоило только глянуть на школьное расписание, весившее на большом стенде, расположившимся над гордым бюстом Ильича, стоящим в окружении советского флага и знамени РСФСР.
Когда я вошел в широкую, полную света аудиторию, шумевшие там одноклассники, почти сразу затихли. Все как один уставились на меня. Я обвел мальчишек и девчонок спокойным взглядом. В ответ видел бесхитростное детское презрение и холод.
По правде сказать, сейчас меня мало волновало отношение одноклассников. Еще вчера, перед сном, я твердо решил, что разберусь в том, что же за «предательство» совершил Вова Медведь. Если он и правда провинился — искуплю его вину. Однако что-то подсказывало мне, что дела обстояли совсем непросто. Чувствовалась во всем этом бойкоте какая-то несправедливость. Она читалась даже в глазах Глеба при нашем с ним последнем разговоре.
