Черноводье (СИ) - Зимовец Александр

Таким образом, вместо охотника на нежить, которой пока в поле зрения не было, я превратился в нечто среднее между барным вышибалой и третейским судьей, хотя всегда считал, что ни на ту, ни на другую роль совершенно не гожусь. Дело осложнялось тем, что пожилой капитан смотрел на меня, как на не знающего жизни сосунка, хоть и старался быть вежливым, а Морионе разговаривал со мной через губу, явно и вовсе не принимая всерьез. Приходилось вертеться между ними, сглаживая углы, и это все меньше мне нравилось.

На четвертый день пути впередсмотрящий прокричал, что видит на берегу людей. Все, кто не был занят делом, сгрудились на левом борту, и очень скоро стало ясно, что за людей это можно принять лишь издали. Полуразложившиеся людские остовы со свисающими лоскутами остатками плоти слепо бродили по склону небольшой песчаной дюны, отгородившей лес от моря. То и дело кто-то из них принимался загребать в воздухе руками невидимого противника или щелкать челюстью, разрывая несуществующее мясо.

Матросы смотрели на это зрелище, как зачарованные. Кто-то плевался, кто-то осенял себя знаком, отгоняющим нечистого, кто-то шептал про себя молитву. Многие из них не видели раньше нежити: до Крюстера она по суше обычно не добиралась. Для меня же картина интереса не представляла, и я хотел уже, было, выбраться из потной толпы, прихпынувшей к борту. Но тут один из мертвецов повернул в нашу сторону безглазую голову, раскрыл черный запавший рот и издал мощный утробный рев, похожий на гудок поезда.

Вся толпа невольно вздрогнула отпрянула от борта: чудом никто не покалечился и не свалился за борт. «Превеликий Мученик Иннокентий!» — раздался сразу нескольких сторон испуганный шепот. — «Дурной знак! Очень дурной!».

Я в дурные предзнаменования не верил, но и мне невольно стало не по себе. Словно кто-то предупреждал нас: пойдете дальше — пеняйте на себя.

Глава 6

В тот вечер я ворочался на жесткой циновке, постеленной на лавку в моей гробообразной каюте, и старался заснуть, положив голову на мягкий тюк с вещами. Качка была сильная, и в темноте мне порой казалось, что я утратил ощущение верха и низа и завис где-то в невесомости.

Невесомость пахла смолой, мокрым деревом и нечистотами. Она была душной и скользкой, и от нее в голову то и дело начинали вползать голоса.

Один голос, холодный и отстраненный, повторял все время одно и то же: «Умрешь… Умрешь…». Может, это был всего лишь шум волн за бортом, но меня от этого слова охватывало чувство холодной обреченности.

Другой голос был настороженным и нервным. Он то и дело твердил мне: «Не спи… Не спи…». И хотя это, вероятно, был всего лишь шум ветра в снастях, но заснуть под него, в самом деле, было трудно. Холодные адреналиновые мурашки суетливо носились вдоль позвоночника, мешая провалиться в небытие.

То и дело из этого небытия выступали и зрительные образы. Вот Грановский в сером балахоне смотрит на меня своим проницательным взглядом и иронично качает головой в такт рокоту волн. Вот бледное лицо Киры с расширенными от страха глазами. Вот светловолосый парень, что привел к Клугстерскому монастырю орду нежити. Все они словно хотят от меня чего-то, ждут, какой выбор я сделаю, а я даже не знаю, из чего нужно выбирать.

Из звуков, совершенно точно принадлежавших к реальному миру, тишину время от времени нарушал скрип шагов по доскам нижней палубы да приглушенные крики боцмана сверху. Я не прислушивался к ним, и почти уже начал проваливаться в беспокойный тяжелый сон, как вдруг тьму прорезал совсем другой крик. Женский и совсем рядом.

Шаря в темноте в поисках лежащего под лавкой крикета, я задумался на секунду, не приснилось ли мне это. Но тут крик повторился, а ответом на него был злобный рык и стук по палубным доскам.

Выскочив из каюты, я увидел лишь зеленый огонек, трепетавший за приоткрытой соседней дверью. Не сразу до меня дошло, что это было зеленое лезвие Ланы. Из каюты слышалось тяжелое сопение и глухие звуки борьбы.

Ворвавшись внутрь, я увидел Лану, над которой навис, остервенело рыча, здоровенный детина со спущенными штанами. В правой руке он сжимал плотницкий топор с изогнутой рукоятью, но крепко сжатая рука Даны не давала ему пустить оружие в ход. Он же в свою очередь сжимал вторую руку волшебницы, на которой светилось зеленое лезвие и прижимал к лавке ее ноги, не давая отбиваться.

Недолго думая, я саданул громилу обухом крикета по голове, так что он глухо вскрикнул и тут же обмяк, повалившись на палубные доски. Лана при этом издала задавленный всхлип и прижалась ко мне, уткнувшись лицом в мой воротник. А вокруг, тем временем, грохотали сапогами сбегавшиеся на крик матросы. Боцман, чертыхаясь и кашляя, тащил колышущийся от бега и качки тусклый фонарь.

Когда Лана смогла разговаривать хоть сколько-нибудь спокойно, то картина в ее изложении вышла следующая. Заснув под звуки бьющих о борт волн, она вдруг почувствовала возле своего горла лезвие. К нему прилагалась дышащая перегаром харя, которая сиплым противным голосом приказала ей не двигаться, чтобы чего не вышло. После этого огромная ручища с толстыми пальцами начала слепо щупать по ее брюкам в поисках застежки.

Ублюдок, однако, не учел, что у Ланы было несколько очков вложено в перки на реакцию: нечеловечески быстрым движением она ухватила его за запястье, сжимающее топор, и позвала на помощь.

— Он посмел… чертова болванка! — завершила она свой рассказ едва слышно, сплюнув и поморщившись. Я обнял ее за плечи. Лана прижалась ко мне и расплакалась. В ее бессвязной речи чаще всего повторялись слова «болванка» и «хуже, чем животное».

Боцман, тем временем, распорядился, чтобы матросы унесли куда-то лежавшего без движения урода. Я же тем временем, старался, как мог, успокоить Лану, уткнувшуюся лицом в мое плечо.

— Гарва это был, плотник корабельный, — сказал запыхавшийся боцман, вернувшись к нам. — Мы его в канатном ящике заперли. Вы это, госпожа, мои вам извинения — недоглядел. За ними за всеми углядишь, разве?

Лана лишь передернула плечами, презрительно сморщилась и отвернулась.

— Доложите капитану, — проговорил я.

— Уж доложено, — кивнул боцман. — Завтра сразу с утра приглашает вас пожаловать для разбору.

Я предложил Лане покараулить двери ее каюты до утренней вахты, но она помотала головой, ответив, что запрется при помощи одного простенького амулета, назвав себя дурой за то, что не сделала этого раньше. На этом мы расстались, и я отправился досыпать в свою каюту, хотя теперь сон так и не пришел ко мне до самого рассвета.

На другое утро все офицеры корабля — а таковыми, помимо Дрикера, считались я, Эрт и Морионе — собрались в каюте капитана, чтобы решить судьбу насильника, запертого в канатном ящике.

На самом деле, офицером считалась еще и Лана, но она так и не вышла с утра из своей каюты, которая в самом деле оказалась заперта каким-то образом, хоть и не имела замка. Когда я под утро попытался с ней поговорить, она сбивчиво ответила, что не намерена покидать каюту, пока ситуация не будет как-то разрешена. Кажется, она тоже не спала всю ночь.

Я был с ней согласен, и кипел негодованием. Может быть, я слишком долго прожил в здешнем мире с его жестокими законами, но в эту минуту был уверен, что за такое следует убивать. Эрт, кажется, был того же мнения: по крайней мере, на лице его отражалась мрачная решимость.

— Я считаю, что подобным людям однозначно не место на борту, — начал он дискуссию. — Мы должны поддержать дисциплину и показательно его казнить. Вам, Дрикер, как капитану, такая власть присуща.

— А плотничать кто будет? — спросил его Дрикер, скорчив кислую гримасу. — Я тоже за эту самую дисциплину, но что будет, если у нас, скажем, руль поломается? Вы будете новый строгать, или, вот, господин Руман, может быть? Вы как, господин егерь, плотницкому делу обучены?

Я покачал головой.

— Вот, — кивнул капитан. — А ежели течь? Нам что, назад поворачивать? Вы сознаете вообще важность нашего плавания?