Пункт назначения 1978 (СИ) - Громов Виктор

На обед у нас был борщ. Потрясающе вкусный, фантастический мамин борщ. Отец раздобыл где-то маринованный чеснок и домашнее сало. Нарезали свежайший черный хлеб. Отец налил себе холодного разливного. Я же, взирая на это благолепие, едва не захлебнулся слюной. Но вместо пива получил чашку сливового компота.

Настроение сразу подугасло. Что за кайф, скажите на милость, закусывать сало компотом? Поэтому встал и просто налил себе воды.

Ирка кривила нос и украдкой поглядывала на пряники. Мать заметила это и от греха убрала сладости в буфет.

Отец мешал в борще сметану и рассказывал, как на пляже пытался выяснить, где достать раков. Но вместо этого нечаянно выведал, что можно купить свежую камбалу.

Мать известие о рыбе чрезвычайно заинтересовало. Она тут же начала пытать батю – что, где и почем. Я решил воспользоваться случаем и вставил свои пять копеек:

– Мам, пап, можно мне завтра на рыбалку? На моторке, в море?

Мать машинально кивнула. Мысленно она уже жарила на ужин камбалу. А батя удивился:

– С кем это?

– Сосед с первого этажа зовет. Дядя Толя. Отец Иринкиной подружки.

Батя призадумался:

– Тот, у которого большой черный пес?

– Он.

Я знал, что сейчас в отце борются желание напроситься с нами и махровая лень. Лень победила. И отец сказал с сожалением:

– Я не против. Кого хоть ловить будете?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я понятия не имел, что здесь водится.

Вероятно, в какой-то момент я совершил нужный поступок, перенаправил вектор развития событий по другому пути. Почти все, что со мной происходило сейчас, по прошлому разу я не помнил. Не было такого. Не было, и все тут.

Тогда так и не состоялось близкое знакомство с Дядей Толей и его чудесным псом. Никто не звал меня на рыбалку. Никто не давал советов. Я хвостом таскался за Викой и мечтал только об одном – чтобы она обратила на меня внимание. Тогда я словно сошел с ума. Тогда я даже не вспомнил об Ирке, не заметил, как она пропала.

Тогда, сорок лет назад, никто не посылал меня на рынок.

А тут после обеда мать вдруг сказала:

– Олежка, сходил бы ты на базар. Здесь совсем недалеко. Обогнешь дом, пройдешь вдоль гаражей, по пустырю, через мосток, а там уже увидишь.

Она протянула мне авоську с трехлитровой банкой, закупоренной крышкой из белого пластика. В нагрузку дала металлическую сетку для яиц, тряпичную сумку и пять рублей одной бумажкой.

– Купи молока, яиц, домашнего сыра.

Отец встрепенулся:

– Если будут, возьми дули. Килограммчик.

– Есть, товарищ командарм! – Дурашливо отрапортовал я.

Он наставил на меня вилку и выдал назидательно:

– К пустой голове…

Но я его дослушивать не стал и выскользнул за дверь. Деньги сунул в карман ко вчерашнему коробку. Сумку в другой. Сетку для яиц положил в авоську к банке.

Во дворе было пусто. На столе сидела откормленная ворона и без особого энтузиазма долбила клювом сухую корку. Клюв соскакивал и через раз выбивал по жести дробь. На меня она покосилась черным хитрым взглядом и придавила свою добычу лапой. На всякий случай. Вдруг я позарюсь на такое сокровище и отниму?

Меня это неожиданно развеселило.

– Приятного аппетита, – пожелал я нахальной птице.

Ворона успокоилась и шлепнула на стол жидкую кляксу. Отчего-то вспомнилось: «К деньгам». Птицу со стола сгонять я не стал.

Этот город весь состоял из контрастов. В самом его центре, за домом, за оживленной улицей, где прохаживались отдыхающие и проходил маршрут рейсового автобуса, начинались гаражи. Прямо за ними протянулся нехилый пустырь, поросший акацией, лопухами и чертополохом. Сквозь пустырь пролегла основательно утоптанная тропа.

Я шел, посасывая стебелек травинки, смотрел под ноги и думал, вот интересно бы побывать здесь спустя сорок лет. Вряд ли в двадцать первом веке столько свободного места простаивает без дела. Наверняка настроили торговых центров или возвели жилой квартал.

Отчего-то стало жалко. Вспомнилось как в детстве, дома на таком пустыре мы играли в прятки, казаков-разбойников. Как зимой гоняли с Пашкой на лыжах. Как летом мучали мой раздолбанный скрипучий Орленок. Как с азартом крутили педали… Пустырь в моей памяти занимал особое почетное место. Застроили его в девяностых…

В девяностых? Я едва не рассмеялся. До этого «веселого» времени оставалось еще больше десяти лет.

Этот пустырь закончился неожиданно – обрывом и фантастических размеров оврагом с оползшими берегами. На дне оврага зеленела трава, журчал то ли большой ручей, то ли основательно обмелевшая речушка. Над водой были брошены узкие самодельные мостки, сколоченные вкривь-вкось из двух бревен и потемневших от времени досок.

Внизу на ровной площадке, поросшей травой, шумно и весело обустраивался цыганский табор. Молодухи вовсю купали в ручье малышню. Дети визжали. Тявкали брехливые псы. Чуть ниже по течению паслись стреноженные лошади.

Табор жил своей жизнью – жизнью вольного народа. И мне с ним было не по пути. Цыган я не любил. Просто никогда не мог понять, что ждать от них в следующую минуту. Идти вниз, к ним совсем не хотелось. Но, как вы помните, надо, Вася, надо.

И я пошел.

Проскочить постарался как можно быстрее. Мимо. Делая вид, что никого не вижу вокруг. Не удалось. Нет, табор я преодолел легко. Даже взобрался по склону наверх, вздохнул, расслабился, уверился, что все позади. И рынок вот он, рукой подать… Тут меня и поймали.

Их было четверо: две молодые бабенки, пацанчик лет десяти и наглая объемистая тетка ближе к полтиннику. Тетка меня словно ждала. Увидела, оживилась, сделала трагическое лицо и двинулась на встречу. Остальные играли роль массовки. Грамотно окружили, не давая так просто уйти. Молчали.

Цыганка не стала заводить извечное: «Позолоти ручку, дорогой! Всю правду скажу!» Разве это нужно обычному пацану? Комсомольцу, отличнику, примерному сыну. Психологом она была отменным, поэтому начала с неожиданного:

– Мальчик, вижу у тебя доброе сердце. Комсомолец? Да? Комсомолец?

Я машинально кивнул. Черт его знает? Комсомолец или нет? Не помнил я уже этого. Но, должно быть, да. Баба ободрилась. У нее все шло по плану. Заломала руки, взвыла театрально, трагически:

– Верю я, не сможешь ты обидеть старую женщину… Ох, не сможешь. Знаю, не пройдешь мимо моей беды.

Про себя я усмехнулся. Старая женщина? Еще вчера утром я был куда старше. И мне стало интересно, чем таким ей нужно помочь? «Страдалица» же восприняла мое молчание, как хороший знак и попросила просто, без обиняков:

– Очень нужно позвонить, дай две копейки!

От такой резкого перехода, от наглости я слегка опешил, хотел просто развернуться и уйти, но кольцо вокруг меня тут же сжалось.

– Дай, скорей, не жалей… – Она придвинулась ко мне практически вплотную, схватила за плечо и принялась она бормотать, глядя прямо в глаза. Голос ее звучал монотонно, размеренно. – Помни, милый, помни – у меня прибудет, у тебя прибудет, Боженька там, – палец с обломанным грязным ногтем уткнулся вверх, а я машинально за ним проследил, – все видит, добро твое не забудет.

Ее слова убаюкивали, в какой-то миг, я понял, что смысл их от меня ускользает. Постарался стряхнуть наваждение и сказал совершенно честно:

– У меня нет двух копеек. У меня, правда, нет.

– Ой, врешь дорогой. – Оскорбилась цыганка, чуть отодвинулась и глянула укоризненно. – Кто вечно брешет, языком неправду чешет, тому Боженька не поможет, все, что дорого, в гроб положит…

Стало безумно страшно. Захотелось оправдаться, доказать, что не вру. Я, сам не понимая, что делаю сунул руку в карман и, в подтверждение своих слов, вынул все, что там лежало: полупустой коробок, оставшийся с ночи, и пятирублевую бумажку. Зачем я это сделал? Не знаю. Цыганский гипноз? Мозговое затмение? Какая другая напасть? Чуть позже, прокручивая в мозгу произошедшее, я сам удивлялся такому поступку, но тогда он показался мне самым правильным.