Цитадель: дочь света
Я вытаращила на него глаза:
— Оборотень, Водящий Души?
— Отчего нет? Мы такие же создания Божьи, как и эльфы, и люди, и орки, и вервольфы.
— Но мне говорили, что оборотни…
— Неразумны? Животные? Это так. У большинства из моего народа владычествует звериная сущность, именно она — их истинный облик. Но бывают и исключения. Ах, если бы здесь был мой отец! Он один из немногих, кто смог преодолеть зверя в себе, а уж меня и остальных своих щенков растил таким образом, чтобы мы с детства пребывали большей частью в человеческом облике. Если мои сородичи — псы, лишь при свете дня принимающие людской облик, то я могу провести в нем несколько дней. И я сам контролирую, когда мне переворачиваться.
— А сколько тебе лет?
— Чуть больше двадцати, — охотно ответил Арман. — Мы рано взрослеем, у нас ускоренный цикл жизни. Обычные оборотни живут тем меньше, чем чаще они становятся псами, а мой отец один из рекордсменов — ему почти шестьдесят.
— И что же, Ферган не видит в этом никакой проблемы?
— О! Господин уверен, что это — результат его научных изысканий. Я — всего лишь один из детенышей, специально выведенных им путем скрещивания наиболее способных особей. Из оборотней получаются замечательные личные слуги — они на диво послушны, никогда не протестуют, по-собачьи преданны своим хозяевам, но достаточно умны и могут выполнять большинство поручений. Единственный недостаток их — неспособность к самостоятельному мышлению, ну и короткая жизнь, конечно.
— Вервольфы живут значительно больше, — сказала я, вспомнив Иена.
— Вервольфы большую часть жизни проводят в человечьем облике. Мой отец, хоть и способен контролировать обращение, но не может продержаться более трех дней, зато мать легко выдерживала неделю, но превращалась независимо от своей воли — от испуга, сильных потрясений, радости… Тем не менее, отцу уже очень много лет, а мать умерла вовсе не от старости, а от слишком частых родов — Ферган выжал её досуха, — оборотень сжал кулаки. — Я, вероятно, буду жить не меньше отца, а, возможно, и больше. Я уже пережил многих псов, а я еще совсем молод. Господин гордится мной.
— Но Водящий Души!
— Ха! Да я не Водящий Души. Мы просто видим свет от других существ и легко определяем, кто добр, а кто зол. Собачье чутье. Собаки ведь легко определяют, кто их боится, а кто нет, кто ударит, а кто нет. Наверное, это чувство схоже с глубинным обонянием… Но все же мы видим свет. Нюхаем свет. Мне не объяснить…
— А Антон? — с трепетом спросила я.
— Антонио пахнет страхом и хитростью, но большой тьмы в нем нет. Господин видит только страх, и ту тьму, что была когда-то — он тоже довольно чувствительный, но до нас ему далеко. Антонио думает, что он обманывает господина, а господин знает, что Антонио обманывает его, но он не видит всей картины. Он видит лишь часть мозаики…
Я присвистнула, с уважением поглядев на него. Психолог!
— А чем пахну я?
— Женщиной, — улыбнулся оборотень. — Женщины — существа неизмеримо более глубокие, нежели мужчины. Они хитры и коварны, у них нет морали, но они чисты. Никто не может винить лисицу, когда она душит курицу, и змею, когда она жалит — ведь это их природа. Так и женщины по природе своей должна соблазнять и хитрить — ведь это её оружие.
— Благодарю за лекцию, — сухо ответила я. — Можно мне к Нике?
— Нет, — ответил оборотень. — Еще рано. Вечером. Но я могу показать вам катакомбы.
— Катакомбы? — удивилась я. — В смысле, подземную часть? А библиотека здесь есть?
— Библиотека есть. У господина везде библиотеки, даже в карете есть сундук с книгами. Но катакомбы интересней, поверьте.
— Что ж, — пожала плечами я. — Катакомбы так катакомбы.
Мы прошли по центральной части пещер, свернули в незаметный закуток, где обнаружилась тяжелая деревянная дверь. У Армана был свой ключ — кто-то же должен кормить узников в отсутствие господина.
В подземелье было темно и сыро, но не страшно. Я, при всей своей боязни высоты, абсолютно не боюсь ни замкнутых пространств, ни подземелий. В них есть даже какая-то мистическая притягательность. Каменные стены хранят в себе воспоминания о множествах живых существ, прикасавшихся к ним, по полу прошли тысячи ног. Когда-то здесь кипела работа: сновали гномы, скрипели тачки, стучали кирки, или что там у них еще стучит? Мне даже казалось, что я слышу бодрый топот и веселую песню рабочих.
Арман снимал со стены факел и шел спереди, освещая дорогу. Я с любопытством оглядывалась, то и дело подмечая то полузасыпанную пылью колею от тачки, то выцарапанную на стене надпись, то копоть от факела на потолке. В одном из боковых ходов что-то шевелилось и стонало.
— Это грызни, — пояснил Арман. — У них тут дом родной.
— Не нападают? — поинтересовалась я, обходя проход по большой дуге.
— Здесь, в пещере, нет. У них есть выход наружу. А так — тут решетка.
— Я считала, что грызни — это нечисть, — заметила я.
— Не совсем. Смотря чем их кормить. У господина, естественно, их кормят мясом. Человеческим.
— Замечательно, — пробормотала я, сворачивая в одно из боковых ответвлений вслед за оборотнем.
Здесь явно была тюрьма. В маленьких закутках были вставлены решетки.
— Что, у гномов были темницы?
— Это склады инструментов, — пояснил Арман. — Вот видите, над камерой рисунок: тут молотки, тут кирки, тут лежали дрова.
Я внимательно всмотрелась в темноту за одной из решеток. Кажется, там, в нише, белели чьи-то кости.
В одной из клетушек кто-то сидел. Кто-то, похожий на орка. Он поднял на нас пустые глаза. Этот орк был очень похож на того, который сдал меня Фергану.
В соседней клетке был орк-женщина.
— Орра! — выдохнула я, прижав лицо к прутьям.
Орра-Ла посмотрела на меня пустым взглядом и отвернулась. Под глазом у неё был большой синяк, на подбородке ссадина, одежда рваная в клочья.
— Что с ней? — спросила я Армана.
— Опоена, — коротко ответил оборотень. — И прошла через погонщиков.
