Нерушимый-10 - Денис Ратманов
— Не переживай, они не услышат.
— Нас не выпускали из отелей и из-за опасности, например, отравления, ограничили общение с местными. Потому мне мало с кем удалось повидаться, а следовательно, пробудить дар.
— Я знаю, того, что стадионы были полными, вполне достаточно, — сказал он, пригубил чай, словно это и правда был коньяк или виски, и пошутил: — Что ж ты пьешь, не закусывая?
— Я же русский, — отшутился я.
Что ж он резину-то тянет? Горский будто мысли мои прочел, хотя я знал, что вряд ли у него это получится, и проговорил:
— Я знаю про твою жену и ребенка, знаю также, что тебе хочется домой, потому и место встречи выбрал, максимально приближенное к Горьковскому шоссе, чтобы ты не терял ни минуты.
— Спасибо, — уронил я.
— Не знаю, когда у нас получится поговорить, извини за, так сказать, похищение.
Я потерял дар речи. Не властелин мира был передо мной — равный. Вот уж правда, что, если человек велик, ему незачем это выпячивать, незачем всем каждый раз об этом напоминать и самоутверждаться за счет других.
— Твой приятель, Виктор Гусак — талантливый парень, — продолжил Павел Сергеевич. — Если он и ошибается, то в малом. Будь осторожен. Предупрежденный вооружен. — Я кивнул. — Это первое, что я хотел сказать. Второе, — он посмотрел пристально, будто в душу заглянул, но не пытался как-то на меня воздействовать. — Вам предстоят игры в Европе. Тобой заинтересовались. По моим сведениям, тебя попытаются перекупить. Если это случится, соглашайся. Ты нужен нам там. Вернуться ты можешь в любой момент.
Вот оно в чем дело! Я-то нужен, но они не нужны мне. И миллионы их не нужны. Потому что моя жизнь здесь, моя любимая женщина и ребенок тоже здесь, и мы никуда не собираемся. Если бы говорил с тем же Тирликасом, все это сказал бы, не раздумывая. Сейчас передо мной был самый могущественный человек на земле, и я поостерегся.
Горский смотрел на меня как-то странно, я не мог считать эмоции по лицу, слишком они были противоречивыми.
— Тебе не придется ни за кем шпионить или рисковать, — продолжил Горский. — Все, что от тебя потребуется — просто жить. Дарине мы тоже поможем перебраться, если дело в этом.
Я представил, как прохлаждаюсь на личной яхте, рассекающей Средиземное море, жру лангустов и рябчиков, и дыхание перехватило, но не от счастья — тошно стало. Потому что и «титаны», которые мне как братья, все те люди, что рукоплескали мне, посчитают меня предателем. Я не готов стать предателем высшей пробы ради отечества, мировой революции, процветания земли…
Начал я издали:
— Павел Сергеевич, уверен, вы — лучший правитель, которого знала наша планета. Вы всю жизнь посвятили борьбе с коррупцией, с внешними и внутренними врагами, и делаете это, я вижу, не из-за денег и мировой славы, а потому что больше некому. Кто-то не верит, что так бывает, и мыслит вас злодеем, но я сам такой, как вы… Такой да не такой. Я хочу просто пожить. Хочу просыпаться с любимой женщиной, видеть, как растет мой сын. Хочу встречаться с друзьями и разговаривать на своем языке, хотя чужой мне не составит труда выучить. Если грянет буря, я пойду воевать. Но сейчас… Извините, не могу уехать из страны. Точнее не хочу.
Неподвижный взгляд застыл на мне. Что теперь, когда я нужен им там, чтобы запустить процесс появления самородков? Будут давить, подкупать, уговаривать? Выбора мне не оставят? Как говорится, был бы человек, дело найдется. А дальше: «Если не хочешь остаток дней провести в тюрьме, делай, как мы говорим».
Сделалось так жутко, что ноги ослабли, и захотелось присесть. Ему ведь ничего не стоит устроить мне ад, пришить дело, обвинив в шпионаже — и все, прощай репутация! И тогда придется бежать с позором по единственной оставленной лазейке, возможно, и без Дарины…
Горский ухмыльнулся, но как-то по-доброму.
— Честно, я и не рассчитывал на другой ответ, но должен был это предложить.
Он это серьезно? Не будет никаких санкций, мне дадут спокойно жить?
— Не волнуйся, — продолжил Горский. — Никто не будет тебя заставлять. Возможно, ты передумаешь лет через десять. А пока возвращайся домой и ни о чем не беспокойся. Никто тебя не тронет.
Вот теперь я улыбнулся, но слабость в ногах не прошла.
— Спасибо… за понимание. И за то, что вы делаете для страны.
Воцарилось полуминутное молчание, которое нарушил уже я, вспомнив, что грядет ядерная война, а у меня родился сын, который точно доживет до этого времени, и спросил:
— Помните, вы говорили, что знаете дату, когда все для нас закончится, и она долгое время неизменна?
— Она начала меняться благодаря тебе, отодвигая неизбежное… Да и неизбежное уже таковым не кажется. Так что спокойно поезжай домой, у меня тоже мало времени — дела.
— Что ж, — я поднял бокал. — Тогда — за мир, понимание и… за новых людей.
Наши бокалы соприкоснулись во второй раз.
Уходил я, полный противоречивых чувств и до конца не верящий его словам. Когнитивный диссонанс, так его растак! С одной стороны, я понимал, кто такой Горский, и что его слова — правда. Но с другой — в сознании так укоренилось, что политикой занимаются самые подлые, жестокие и конченые люди, что это знание не давало принять очевидное.
Подвиги совершают не ради денег или славы, а когда понимают, что больше некому. Понимают, что они — последний заслон, за которым разверзнется бездна, и жертвуют жизнью. Сделать это можно по-разному: броситься на амбразуру, не катапультироваться, а увести падающий самолет от города, скормить свою жизнь обществу, как Горский. Я еду к любящей женщине и своему ребенку, а он — на очередную встречу. Хотя он окружен самородками, которые суть его дети, более одинокого человека трудно найти.
Глава 34
Здравствуй, Леонид
На подъезде к гостинице я несколько раз просил водителя остановиться, чтобы купить огромный букет Дарининых любимых ирисов. В государственных магазинах их не оказалось, но с четвертого раза я все-таки нашел частную лавочку, где они продавались, и попросил сделать из пяти букетов один. Продавщица-армянка поглядывала на меня с интересом и, выполняя мою просьбу, все нахваливала
