Никогда не было, но вот опять. Попал 4 - Константин Богачёв
— Что ты имеешь ввиду? — спросила та довольно улыбаясь.
— Да ничего не имею! — замахал я руками. — Просто всё ещё за Катьку беспокоюсь.
— А что за неё беспокоиться-то?
— Ну как же, — произнёс я. — Вот бросит её высочество, она и расстроится, там и до беды недалеко.
— Вот ты о чём! Ну, можешь быть спокойным. Если кто и кого бросит, так это Екатерина Его Высочество, а не он её.
— Как так?
— А вот так! Но давай попозже об этом поговорим, а сейчас иди отсюда. Тут за мной провожатый должен зайти!
— Понятно! — пробормотал я и направился на выход.
Мне, конечно, было любопытно посмотреть на старого знакомого нашей ведуньи, но поскольку она сама мне его показать не хочет, то, пожалуй, и я своё любопытство поумерю. А вот с Катькой знахарка меня удивила. Бросит наша валькирия своего принца. А чего! Валькирии они такие.
Человек — это центр мира и тем тяжелей принять, что мир не крутится вокруг тебя, а большинству людей на тебя наплевать. Цените тех, для кого вы центр мира.
Александр Дюма «Сорок пять».
— Один! Опять один! — прошептал король. — Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.
После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:
— Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти.
— Ну, ну, насчет одиночества после смерти — это как сказать, — ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. — А черви-то, они у тебя не считаются?
Глава 29
Третий день я сижу в комнате, рядом с кабинетом Мещерякова и пишу. Пишу, как писал в той жизни в начальной школе. А именно макая в чернильницу перо и стараясь аккуратно выводить буковки. Эта неспешность написания давала возможность подумать и многое, о чем в свое время читал в книгах и смотрел в интернете об этом предреволюционном времени, вспомнилось. Правда воспоминания были отрывочны и сумбурны, что неизбежно отражалось в тексте. Но перечитав несколько самых первых страниц, исправлять ничего не стал, решив, что это проблемы не мои и пусть голова болит у тех, кто всё написанное мною будет разбирать.
Мещерякову пришлось перечитать дважды первые десять страниц, чтобы так сказать «отделить зёрна от плевел». К слову сказать, что эти десять страниц явились результатом почти восьмичасового сиденья с пером и чернильницей над чистыми листами бумаги. А поскольку все десять страниц я посвятил будущим эсерам-террористам, их жертвам и их вероятным спонсорам, то написанное очень сильно задело профессиональную гордость милейшего Арсения Владимировича.
— Ты хочешь сказать, что вот это ждёт нас в будущем? — довольно резко произнёс Мещеряков, помахав перед моим носом последним прочитанным листком.
— Ваше Превосходительство! Ничего я вам сказать не хочу, а просто описываю то, что происходило в том мире и, судя по тем фактам, что мне известны, с большой долей вероятности может произойти и в этом. Но если вам не нравится, то я могу и ничего не писать.
Похоже, написанное мною задело его превосходительство сильнее, чем я ожидал. Он бросил на меня яростный взгляд и, нервно дернувши щекой, произнёс:
— Пиши! — взмахом руки отпустил меня восвояси. На отдых, добавив: — Чтоб завтра в девять как штык!
И вот второй день я вспоминаю всё, что когда-то читал и слышал о русско-японской войне. Написал о крейсере «Варяге» и даже привёл текст песни: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг», ну что вспомнил, разумеется. Написал о гибели адмирала Макарова и о Цусиме. О Порт-Артуре, попе Гапоне и кровавом воскресении. О революции девятьсот пятого года и о многом другом. Оказалось, что я довольно много знаю об этом времени.
На пятый день моего вынужденного эпистолярного затворничества, когда я уже описывал первую мировую войну и революцию семнадцатого года, вошёл Мещеряков и объявил, что через три дня Государь примет меня приватно. После этого он забрал все исписанные за сегодня листки, сложил их в папку и повёл меня к Директору департамента в кабинет. Там вдвоём с Петром Николаевичем начали прочищать мне мозги, инструктируя, как и что я должен говорить Его Величеству. Я, разумеется, был со всем согласен и заверил, что единственное, о чем я буду просить Его Величество, так это о создании ВВС.
— Что это за ВВС? — раздражённо спросил меня Директор департамента.
— ВВС — это Военные Воздушные Силы. Авиация, одним словом.
Просить об этом императора мне полицейские чиновники разрешили. Потом за меня взялся некий седобородый господин, который рассказал мне о дресс-коде, об этикете, и пожалел, что мало времени для моего обучения, но, мол, Государь прост в обращении и, значит, милостиво не заметит огрехов в моём воспитании. Похоже, меня заранее старались запугать и поставить на место и будь их воля ни за что бы не допустили такую мелкую, но вздорную личность до государевой тушки. Но проигнорировать мои записки о состоянии здоровья некоторых членов царской семьи не могли и вот итог: царь желал побеседовать со мной лично. Значит, мне пытались внушить, что с царём надо «говорить кратко, просить мало, уходить быстро»! Да я и не против, ну а там как получится.
И вот, наконец, этот день настал. Я, сияющий как начищенный медный пятак, шёл следом сначала за каким то офицером разряженным, как новогодняя ёлка, затем пожилой и строгий слуга завёл меня в какую-то довольно роскошно обставленную комнату и важно произнёс:
— Ожидайте!
И скрылся за неприметными дверями. Буквально через минуту вышел назад и, придерживая половинку двери, предложил:
— Входите!
Царь предстал передо мною в простой и, даже на мой взгляд несколько потрёпанной, одежде. Видимо он гораздо больше ценил удобство, чем то впечатление, какое он должен производить на подданных. Хотя и в этой непритязательной одежде он вполне себе впечатлял. От его могучей фигуры так и веяло первобытной силой. Сейчас он сидел за столом, придавив могучей дланью листок бумаги, исписанный, как я успел заметить, моим почерком.
Я, как положено, остановился шагах в пяти от стола и постарался принять вид «молодцеватый и придурковатый». Царь окинул мою фигуру умным и насмешливым взглядом, усмехнулся в роскошную бороду и произнёс:
— Пишешь ты как курица
