Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Последнее увиденное стало для меня пределом – сознание заволокло тёмной волной, накрывшей с головой и лишившей дыхания. Я привалился к стене, чувствуя, как по телу разливается вязкая слабость. В ванной Елена тоже приходила в себя, стоя под струями воды и опираясь на кафель, словно боясь упасть. На её лице играл лихорадочный румянец, волосы растрепались, тело блестело от влаги и жара.
Постепенно ко мне возвращалось понимание случившегося, и вслед за ним нахлынул стыд, жгучий и едкий. Что я сделал? Что за животное во мне проснулось? Подглядывать за той, кто заменила мне мать, причинить ей такое унижение…
Однако времени на самобичевание уже не оставалось. В ванной Елена шевельнулась, потянулась к полотенцу – скоро она выйдет. Паника дала мне силы, и я поспешно отступил назад, торопясь привести себя в порядок. Пальцы дрожали, не слушались, ремень не застёгивался, молния заедала, цепляясь за ткань рубашки. Хотелось исчезнуть, раствориться, только бы не столкнуться с ней лицом к лицу в таком позоре.
Вдруг дверь ванной распахнулась – резко и бескомпромиссно. На пороге стояла Елена, завёрнутая в старое махровое полотенце, с влажными волосами, отброшенными назад. В глазах её читались удивление и недоумение, постепенно сменяющиеся тревогой.
– Лёня? – голос её был растерянным и чуть охрипшим. – Что ты здесь делаешь? Что-то случилось?
Я открыл рот, но слова застряли в горле. Что сказать? Как оправдаться? Её взгляд медленно опустился вниз, заметив расстёгнутые штаны и влажное пятно на рубашке. Затем взгляд скользнул ниже, на пол, где блестели капли моего стыда.
Осознание произошедшего ударило её болезненно и резко. Елена отшатнулась, сжимая полотенце крепче, будто пытаясь защититься.
– Нет, – прошептала она, качая головой. – Нет, только не это… Только не ты.
– Елена, я могу объяснить… – выдавил я, но голос оборвался, став жалким и бессильным.
– Объяснить? – она нервно усмехнулась, глаза наполнились слезами ярости и унижения. – Что объяснить? Что ты подглядывал за мной? Что ты… – она осеклась, не в силах выговорить остальное. – Господи, Лёня, как ты мог? Как ты посмел?
Полотенце соскользнуло с её плеча, она быстро поправила его, закрываясь, будто от чужого, опасного человека. Её паническое, отстранённое движение заставило меня сжаться от стыда ещё сильнее.
– Это не то, что ты думаешь, – с трудом произнёс я, понимая, как жалко это звучит.
– А что это? – голос её взлетел до крика, надорванного и болезненного. – Ты случайно оказался у двери ванной? Случайно подглядывал? Ты… – она прикрыла рот ладонью, словно её тошнило от собственного понимания происходящего.
По её щекам текли слёзы – горькие и безутешные. Её лицо выражало такую боль, такое отвращение и разочарование, что я не мог этого вынести.
– Я думала, ты спишь, – продолжала она, не пытаясь скрыть слёзы. – Думала, отдыхаешь после вчерашнего. Господи, Лёня… Я же тебе как мать была!
Эти слова стали последним ударом, самым болезненным. Она действительно была мне как мать, пожертвовала личной жизнью ради меня. И теперь я платил ей за это мерзким предательством.
– Убирайся, – тихо, но твёрдо произнесла Елена, голос её дрожал от ярости и боли. – Сейчас же убирайся из моего дома.
– Лен, пожалуйста…
– Убирайся! – выкрикнула она с такой силой, что казалось, задрожали стены. – Ты мёртв для меня! Понимаешь? Мёртв!
Она захлопнула дверь ванной, и звук щёлкнувшего замка показался мне ударом сердца, остановившегося навсегда. Я слышал, как она сползла по двери и громко заплакала – отчаянно, неистово, словно оплакивая близкого человека, который умер.
Я стоял неподвижно, опустошённый и раздавленный. Внутри не осталось ничего, кроме звенящей пустоты и тупой боли осознания непоправимости. Что я наделал? Как мог так поступить?
С трудом переставляя ноги, я двинулся к выходу, цепляясь за стены, чтобы не упасть. В прихожей остановился у вешалки с пальто, но уже не видел смысла его брать. Дом, который я только что потерял, стал чужим.
Спустившись по лестнице, я вышел на улицу. Город спал в липкой, сонной дрёме осенней ночи. Дома казались мрачными и равнодушными, машины изредка проносились мимо, бросая короткие вспышки света на мокрый асфальт. Редкие прохожие избегали встречаться взглядами, скрывая собственные заботы и тайны.
Шёл я медленно, без цели и без надежды, чувствуя себя потерянным и навсегда сломленным человеком. Впереди ждала пустота, в душе поселился непроходящий холод – и я знал, что на этот раз у меня не будет сорока лет, чтобы забыть
Внутри глухо пульсировала боль, словно в груди поселился плотный ком стыда, мешающий свободно дышать. Слова Елены звучали в голове снова и снова, приобретая с каждым повторением болезненную чёткость и неумолимую справедливость. Было мучительно признавать, что её обвинения не просто всплеск эмоций, а правда, от которой хотелось скрыться даже самому.
Абсурдность моего положения наполняла душу тоской. Всё случившееся казалось неправдоподобным кошмаром, и тем не менее это была реальность, невыносимо чёткая и жестокая. Как взрослый, уважаемый человек мог оказаться здесь, в прошлом, и совершить поступок, достойный презрения даже самого близкого человека? Я понял, что стал не просто пленником чужого времени, но и заложником собственного морального разложения.
Мысли невольно вернулись к прошлому – будущему, теперь казавшемуся чужим и далёким. Моё существование тогда было непрерывным компромиссом между совестью и цинизмом. Мелкие и крупные поступки против морали стали обыденностью, почти незаметной привычкой. Сколько раз поступал вопреки внутреннему голосу, поддаваясь сиюминутным желаниям? Теперь было ясно – всё это вело лишь в пропасть.
Дойдя до сквера, я опустился на холодную скамью среди облетевших деревьев. Небо было ясным и холодным, усеянным равнодушными звёздами. В тишине слышались только приглушённые звуки ночного города и шорох опавших листьев. Тревога постепенно уступала место тяжёлой, глухой печали, заставлявшей опускать взгляд вниз, словно я боялся, что небо увидит мой позор.
Сидя на скамье, я пытался понять причины своего поступка. Чем было вызвано то неконтролируемое желание, заставившее забыть обо всех правилах и даже элементарной осторожности? Ответ оказался горьким и простым: слишком долго позволял себе идти путём нравственных уступок, постепенно приближаясь к краю пропасти. И вот теперь я стоял на её самом краю, дрожа от страха и стыда.
Холод проникал сквозь одежду, и стало ясно, что больше нет смысла оставаться здесь. Пришло время вернуться и столкнуться с последствиями собственных действий, какими бы невыносимыми они ни были. Встав со скамьи, ощутил онемевшие ноги и тяжёлое биение сердца, постепенно терявшего веру в возможность что-то исправить.
Обратный путь был ещё тяжелее. С каждым шагом внутреннее сопротивление усиливалось. Я не представлял, как теперь смотреть Елене в глаза,
