Было записано - Greko
— С нами сотни донских казаков. Справятся! — убежденно воскликнул Галафеев.
С чего он так решил? Донцы с их длинными пиками привыкли воевать в степи. Глухие непролазные леса для них были в новинку. Полагаться в разведке исключительно на них — серьезный просчет. Положение мог бы исправить отряд Дорохова, но на этих абреков в штабе Галафеева смотрели косо. Уж больно необычно выглядели и действовали. Натуральная банда разбойников.
Особенно усердствовал в критике летучего отряда генерального штаба подполковник, квартирмейстер отряда, барон Россильон.
— Не отряд, а какая-то шайка грязных головорезов, — брезгливо морщился он при виде людей Дорохова.
Лермонтов с жаром бросался на защиту Руфина и его людей, с кем ему довелось испытать незабываемое приключение. В выражениях не стеснялся. За глаза называл подполковника «не то немец, не то поляк, — а то, пожалуй, и жид».
Россильон не оставался в долгу и костерил Лермонтова на все лады:
— Фат, постоянно рисующийся и чересчур много о себе думающий, — говорил он в кругу приятелей-гвардейцев, когда оставался с ними наедине.
— Неприятный человек, — соглашались с ним надменные аристократы.
Не суждено карликам разглядеть гиганта! Они видят исключительно их башмаки, а иные — лишь грязь на подошвах. Так и Россильон запомнил неопрятный вид поэта, его длинные волосы, чахлые бакенбарды и — боле ничего! Если и остался в истории след от барона, так исключительно по причине его злословия в адрес Лермонтова. На Кавказе Россильон служил честно, был ранен, но особо себя не проявил. Так бы и сгинул в безвестности, если бы не написал впоследствии гадостей про человека, которого уже знала и любила читающая Россия, как выдающегося поэта и прозаика, и о творчестве которого Белинский уже готовил огромную статью[1].
Единственное, что извиняет подполковника — это манера Лермонтова совершенно преображаться в обществе гвардейцев. Он становился желчным, беспрерывно сыпал остротами на грани фола, школьничал, выкидывая дикие выходки — одним словом, всячески демонстрировал свою отчужденность от той среды, из которой вышел. И, наоборот, оказываясь в обществе простых армейских офицеров, снова менялся, становился задумчивым, слушал, не перебивая, безыскусные рассказы, словно впитывая в себя новые краски войны. Или играл самозабвенно в шахматы с молодым артиллерийским поручиком Москалевым, рисовал, что-то записывал…
Временное безделье длилось недолго. 6-го июля Чеченский отряд двинулся через Ханкальское ущелье в направлении аула Большой Чечен. В поход выступили три батальона куринцев, два батальона графцев, батальон Мингрельского полка, 1400 казаков, две роты саперов и 14 орудий.
Дефиле Хан-Кала, мрачную, местами покрытую темным лесом долину между двумя горными хребтами, называли воротами в горную Чечню или Железными воротами. Сто лет назад здесь разыгралась кровавая битва чеченцев с войсками крымского хана. Позднее здесь же случилась настоящая резня — 7-часовой бой отряда генерала Булгакова с местными жителями. Ермолов расчистил проход от леса. Ныне он снова зарос, и батальонам пришлось потрудиться, чтобы протащить обоз. Казаки двигались впереди, занимаясь потравой засеянных полей.
По мере приближения к аулу Большой Чечен, все чаще вспыхивали мелкие перестрелки с казаками[2]. Сам аул — богатейшее село, центр торговли с лавками евреев и кумыков — оказался брошен жителями. Встали на ночевку. Здесь-то и довелось поручику Лермонтову набраться впечатлений, которые емко подтвердили истину, что война портит солдата. Не в том смысле, что ломаются шеренги и пачкаются мундиры, а в том, что всякая война есть грабеж[3].
Войска обуяли демоны азарта и чревоугодия. Не иначе как Велиал и Бегемот сорвались с небес или вырвались из Ада, чтобы затуманить мозги нижним чинам. Они тащили все подряд, прежде чем запалили сакли и сады. Набивали в котлы все без разбору, не утруждая себя потрошением и ощипыванием птицы или чисткой овощей и фруктов. Готовили на кострах при свете горящих домов свое чудовищное варево, громко распевая песни.
«Как может Гегель утверждать, что война лежит в природе вещей? — спрашивал себя ошеломленный Лермонтов. — В зверя она превращает человека, теряющего свой естественный облик».
Сами собой родились строчки. Поручик записал их на обложке своего рисовального альбома:
Я думал: 'Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?'
Этот вопрос преследовал поручика и на следующий день, когда войска добрались до аула Даду-Юрт. Его также предали огню. Огромные поля с созревающим зерном вытаптывала кавалерия. Сопротивления не было: основная масса мужчин ушла вместе с Шамилем.
Двинулись дальше, следуя левым берегом Аргуна в направлении Аргунского ущелья. Селение Большая Атага не тронули, хотя малые неприятельские партии начали беспокоить цепи. Их пришлось отгонять выстрелами артиллерии.
— Нам пригодятся доски и балки при будущем строительстве укреплений, — пояснил свое решение Галафеев командирам батальонов. — Так же поступим и с аулом Чах-Гери. Там встанем на ночевку, чтобы дать кавалерии отдохнуть.
Дорога к Чах-Гери лежала через липовые медоносные рощи. Само селение было беспорядочно разбросано на склонах, плавными изгибами спускавшихся к реке. Жители с тревогой смотрели на приближавшихся урусов с плоских крыш своих саклей. За спиной захватчиков поднимались дымы недалеких пожарищ, и уходила вдаль широкая полоса уничтоженных полей.
— Барон Врангель! — обратился Галафеев к полковнику ширванцев, уже оправившемуся от раны, полученной в Ахульго. — Очистите село от неприятеля.
Графцы без особого труда заняли аул. Подтянулась основная колонна и арьергард. Встали на ночевку. Изредка громыхала пушка. Она отгоняла мелкие группы горцев, мешавших солдатам брать воду.
— Господа! Не устроить ли нам пикник за пределами бивуака? — Лермонтова, как всегда, тянуло на приключения.
— Снова, Мишель, не можешь спокойно на месте усидеть? Кругом бродят партии хищников!
— Ерунда! Я попросил часового присмотреть за нами.
В темноте группа офицеров отошла за пределы лагеря и устроилась на траве. Раскрыли корзины с прихваченной снедью и откупорили бутылки с вином. Невдалеке смутно угадывался силуэт солдата на посту.
— Миша! Расскажи, что за странная история у тебя вышла в Петербурге.
Лермонтов помолчал с минуту.
— Дело было совершенно пустяшное. Но его раздули до размеров дипломатического скандала.
— Как всегда виновата женщина.
— Ты прав, Монго! Тебе ли не знать, как все было?
Монго — так всегда звал Лермонтов своего старинного друга, драгунского гвардейского капитана Аркадия Столыпина. Он был его секундантом на дуэли. После внушения императора, что в его, Столыпина, звании и летах полезно служить, а не быть праздным, немедленно вернулся в армию и последовал за другом на Кавказ.
— Так расскажите! — взмолился остальные участники пикника.
— Маешка,
