«Сварщик» с Юноны (СИ) - Трунов Сергей

— Откуда Вы все это знаете? В артиллерии наверняка такого не было, — всё-таки не удержался от чисто немецкой иронии корабельный врач.

Я только загадочно улыбнулся.

Не мог же я рассказать, как в детстве и юности занимался любительской фотографией. И не одну пленку и пачку фотобумаги испортил. И как по методичке от 1925 года для фотографических салонов, найденной в макулатуре, делал самодельные фотопластинки и фотобумагу. И даже фотопленку плохонькую получал. А как правдами и неправдами добывал химикалии у учителя химии и в агрохимлаборатории это отдельная «песня»!

— Добро, Григорий Иванович, — уже деловито подытожил я, приступаем. А сейчас дайте-ка мне чуток спиртику да клочок чистой материи.

Лангсдорф выдал затребованное и с нарастающим профессиональным любопытством наблюдал, как я протер смоченной спиртом материей рану на ребрах и перевязал оставшимся лоскутом.

— А это Вы зачем? — кивнул врач на плоды моей работы.

— Обеззараживание. Чтоб не загноилось.

Лангсдорф недоверчиво сложил брови углом, но промолчал, сейчас его мысли оказались заняты куда более насущными делами.

Вечером, потемну, уже когда я ввалился в каюту-лабораторию Лангсдорфа, добрый немец едва не впал в гнев, при виде человека, которого сослепу принял за простого матроса, и мне пришлось рассказывать, как я получил у баталера матросскую робу, более сподручную на корабле, нежели командорское одеяние, которое то там зацепится, то тут испачкается… А в этой одежде, на вид грубой, но прочной, чувствую себя свободнее. Удовлетворившись объяснением, учёный сменил гнев на милость.

Резанов справа явно скучал, позёвывал и в конце концов задремал, судя по потяжелевшему боку. Пусть, лишь бы не мешал.

Дальше мы, словно увлеченные пацаны-шкодники принялись за эксперименты.

Мне это напомнила школьные годы: когда ночи напролёт вот также просиживал в импровизированной фотолаборатории, в которую превращал свою комнату: завесив шторами приносил ванночки, фотоувеличитель ставил, банки с растворами, плёнки, готовые снимки развешивал. А утром с красными от недосыпа глазами, но зато с набитым фотографиями — прекрасными фотографиями! — портфелем весёлый и безалаберный мчался вприпрыжку в класс.

Вечером, при красном фонаре мы наносили на стеклянные пластинки и картон смесь желатина со светочувствительным составом. И напоминали двух проказливых пацанов, я нетерпеливо переставлял ноги. При этом случились два знаменательных события, которые разительно повлияли на течение всего дальнейшего.

Первое событие определило мои взаимоотношения с Резановым. Камергер, который поначалу без интереса, как бы лишь по надобности присутствующий, мало-по-малу втянулся, заразился моим энтузиазмом. Да и что удивительного, гормоны-то у обоих общие, вот он волей-неволей поддался влиянию мыслей постояльца. А подпав под влияние сообразил, что обращение друг к другу согласно этикета излишне продолжительно. И незаметно для себя перешел на «ты».

И теперь в запале, улучив момент спросил:

«А воон то если подсыпать, будет лучше?»

«Не, так испортим», — улыбнулся я, и командор ничуть не обиделся, согласно кивнул.

А второе событие подняло Резанова в глазах Лангсдорфа как человека ученого на недосягаемую высоту. Дело в том, что хотя сам фото-процесс я помнил назубок, количественный состав смесей сильно подзабыл. Ведь делал-то светочувствительный состав всего пару раз, только интереса ради, для практических нужд фабричные всё-таки подходили лучше и их хватало. Но я недаром слыл отличником по химии в школе, тогда как по остальным предметам учился ни шатко ни валко на уровне «хорошиста», а вот химию истово любил. И это невзирая на то, что учитель преподавал откровенно топорно. Так вот, расчёт массово-весовых параметров реакций по химическим формулам я выполнял отменно. А квалификацию, как известно, не пропьёшь. Так что опытному пути определения состава смесей, который практиковал Лангсдорф я противопоставил, а точнее предложил заменить для ускорения предварительными расчётами. Благо периодическую таблицу химических элементов Менделеева помнил наизусть, как первоклассники таблицу умножения.

Немец ворча вначале нехотя уступил, как он был уверен сугубо штатскому чиновнику. Но по мере появления на листках бумаги незнакомых письмен лицо вытягивалось. А когда командор, сверяясь с сей абракадаброй уверенной рукой принялся отмерять, взвешивать и перемешивать порошки заинтересованно склонился над плечом. Когда же с первых же составов вышли искомые смеси уже задышал на ухо в исследовательском ажиотаже. Позже Резанову придётся объяснять свои познания природной любознательностью и поразительной удачливостью. А пока мы лихорадочно химичили.

Где-то в третьем часу ночи я наконец-то сообразил, что Резанов не мальчишка, человек в возрасте, ему нужен отдых и нехотя, но предоставив самые полные инструкции Лангсдорфу, который и не думал отправляться на покой, сам закрыл за собой дверь в импровизированную фотолабороторию.

Сам я привык просыпаться до рассвета. Так произошло и на сей раз. Однако камергер вставать никак не желал. Пришлось прибегнуть к всяческим ухищрениям: жужжать у него над ухом и т. п. В общем недовольный камергер кое-как пробудился, начал браниться, что «в такую рань не привык вставать» и всё такое прочее. Я однако был непреклонен: где уговорами, где увещеваниями, где угрозами всё-таки заставил его подняться и умыться. Но тот всё ещё не понимал для каких целей в такую рань стал. И когда я взялся за матросскую рубаху, возмутился:

«Чего он будет в это облачаться? Не престало ему…»

«Да, вчера-то ты молчал, вашбродь», — язвительно напомнил я, — «когда получали. А сегодня что? Сейчас пойдём делать с тобой на палубу зарядку».

Тут уже камергер почувствовал себя в своем праве, упер руки в боки, топнул ногой и заявил, что «ему: графу, командору, не престала при нижних чинах всяческими выкрутасами заниматься!»

Я внимательно выслушал, а потом вкрадчиво спросил:

«Николай Петрович, невесте твоей пятнадцать лет, тебе сорок два года уже — дальше будет ещё интересней. Как собираешься ей соответствовать в физическом плане?»

Резанов похватал ртом воздух, Но что ответить сразу не нашёлся, и я «сгладил углы»:

«Да и потом, сейчас, с утра на палубе скорее всего никого нет. Да и никому ты не нужен, поверь мне на слово вашбродь. А вообще будем потихонечку менять образ жизни. Так что привыкай», — жёстко закончил я. И немного подсластил голосом кота Матроскина из мультика «Каникулы в Простоквашино» моего времени: «Это, вашбродь что. Мы с тобой ещё и бегать начнём!»

Командор на миг замер. Но видимо благоразумно решил сейчас не перечить, дабы не обострять и без того ненавистную ситуацию.

После чего Резанов всё ещё ворча облачился в матросскую робу, хотя я всячески подгонял, осторожно приоткрыл дверь, выглянул, словно тать крадущийся в ночи проскочил коридор не ощущая холода босыми ступнями и взлетел на палубу.

Вахтенный офицер очнулся от дремоты при виде невероятной картины: в таком виде никогда командора не встречал. Никак не мог сообразить: то ли отдать честь, но тот вроде как матрос, то ли… Так и не решив, просто гаркнул что «всё в порядке!» Резанов отмахнулся, он видимо досадовал, что всё-таки кто-то его заметил. Мне же было не понять, что тут такого.

Небо на востоке серело. Но на палубе достаточно хорошо видно и я начал с простых упражнений: приседаний, махов, отжиманий. Тело всё ещё слушалось нехотя. Отжался всего три раза, после чего руки подломились. Приседать вышло поболее. И камергер уже злорадствовал, надеясь что этим всё и завершится. Однако я не думал на этом успокаиваться. Ещё поприседал. Потом поотжимался. Начал махи руками, добавил ногами. Ещё и ещё. Где-то около сорока минут, часов-то я не взял, Так издевался над телом командора новый гость-попаданец.

Резанов поначалу злился. Но постепенно вошел во вкус, тело разогрелось, стало более гибким и тепло стало даже туловищу и ногам.