Вадбольский 2 (СИ) - Никитин Юрий Александрович

— Вот здесь, — я указал на истоптанный ржавый песок.

Горчаков присел на корточки и водил по нему ладонями, словно старался выровнять площадку. Я не стал мешать, осмотрел окрестности, в лесу за огромными хвощами и плаунами кое-где растянута блестящая паутина из толстых нитей, животных близко не видно, но обзор плох из-за широких листьев.

Горчаков вставал, отходил в сторону, снова присаживался, перебирал песок в ладонях, получалось красиво и философски, но в какой-то момент вскрикнул совсем не философским голосом:

— Кольцо!

И вскинул руку, на ладони даже не кольцо, а перстень, массивный, с вязью символов и толстым камнем фиолетового цвета.

— Отдам его родителям, — сообщил он прерывающимся голосом.

— Хороший жест, — ответил я. — Возвращаемся?

— Погоди, — попросил он, — у него на запястье был родовой браслет… Не могли же звери утащить?

— Да кто их знает, — ответил я. — Сороки всё блестящее тащат. Но поищи…

Браслет отыскался ещё быстрее, вообще краешком высовывался из песка, Горчаков выхватил, отряхнул от песка. Браслет в самом деле хорош, с камешками и наверняка, очень дорогой.

— Это передаётся из поколения в поколение, — сказал он с благоговением. — Вот теперь пойдем, как ты говоришь, взад!

По дороге он разглядывал браслет, вертел его так и эдак, даже я засмотрелся, а когда услышал предупреждающий писк дрона, было поздно, мохнатая тварь рухнула на Горчакова, тот охнул и упал лицом вниз.

Крупный паук, размером с мейкуна, сладострастно, как мне показалось, вонзил мандибулы ему в загривок. Я торопливо всадил в бок твари лезвие по самую рукоять, выдёрнул и ударил ещё дважды, стараясь разделить голову и мохнатое тело.

С третьего удара тело свалилось рядом, а голова с сомкнутыми мандибулами осталась висеть на шее Горчакова. Он дергался и с криком попытался сбросить чудовище, но хватка мертвая, в самом деле мертвая.

— Не дергайся, — велел я, — я то и тебя нечаянно так же…

Он застыл, я вытащил тесак и кое-как сунул лезвие между броней и мандибулой. Лезвие выдержало, жвалы разомкнулись, голова со стуком свалилась на твёрдую выжженную землю.

Горчаков поднялся, лицо бледное, а глаза безумные, вскрикнул:

— Эта тварь прокусила железный доспех! Я уже чувствовал, как достала до кожи!

— Сырое железо, — сказал я с сочувствием.

— Иди ты!.. У нас своя кузница, доспехи и мечи делаем что надо!.. А ты чего на скалу уставился? Там кто-то прячется?

— Хорошая, — ответил я, — ровная. Давай нацарапай «Здесь был Горчаков!». Всяк, кто зайдёт, увидит, преисполнится уважением.

У него во взгляде мелькнуло нечто вроде согласия, но взял себя в руки и ответил с достоинством:

— Так поступают только худшие из простолюдинов.

— Ну тогда я нацарапаю, мне можно. Нищий баронет почти простолюдин.

Он подумал, явно борясь с собой, сказал с тяжёлым вздохом:

— Это недостойно.

Я обвел рукой поле битвы.

— И голову паука забери, как доказательство. Ничего, впихнешь. Своя ноша не тянет.

Он с кряхтением вбил в распахнутый мешок ещё и голову исполинского паука, даже веревочку затянуть на горлышке не сумел, так и пошли к выходу, причем голова паука дважды выпадывала.

Я видел как он устал, как от схватки, так и от тяжести металла доспеха, дышит часто, лицо уже не аристократически бледное, а белое, как самая дорогая канцелярская бумага.

— Присядем на дорожку, — сказал я и сел на крупный прогретый солнцем валун. — Переведи дух, ты должен на выходе смотреться героем!

Он бледно улыбнулся, но сел рядом, вижу как даже ноги подрагивают от усталости.

— Ты прекрасно сражался, — сказал я. — В дипломаты метишь?.. Всё правильно, там жизнь кишит хищниками и пострашнее, чем здесь в Щели Дьявола. Главное, и там носи такую же крепкую шкуру.

Он слабо улыбнулся, провел ладонью по доспехам, щупая места с глубокими царапинами, зачем-то пощупал горло, и вдруг брови в испуге приподнялись.

— А где… Неужели обронил?

— Что обронил? — спросил я. — Добычу?

Он сказал жалким голосом:

— Да что мне добыча, а вот мамин амулет, что я получил в четырнадцать лет… У меня ничего ценнее не было!

Я пробормотал:

— Да ладно, надо расставаться с детскими иллюзиями, привязанностями, клятвами…

Он сказал с отчаянием:

— Да, но это мамин!

На его лице была такая мука, что у меня как будто само собой вырвалось:

— Эх… ладно, помогу…

Он взглянул в недоумении.

— Что? Возвращаться на место побоища? Я не дойду!

Я сказал ласково:

— Мышенька моя тёпленькая… Вернись по моим следам, отыщи медальон, он такой блестящий на такой же блестящей цепочке. Ты его видела у этого хмыря на шее. И принеси!

Горчаков смотрел обалдело, наконец сказал осторожно:

— Вадбольский, ты не перегрелся?.. Какая мышенька?

— Тёплая, — сказал я умильно, — хорошенькая, с шёлковыми крылышками, умненькая, ласковая… да ты сиди, сиди, не покусаю. Ноги не казенные.

Он взглянул с неодобрением.

— Вадбольский, казенное нужно беречь лучше личного!

— Из тебя будет прекрасный государственный деятель, — сказал я. — Канцлер Российской империи!.. Что, не веришь? А уже его видно, вон ты какой… правильный.

Он остался на месте, благо валун позволяет разместиться целому отряду, сказал уже не таким расстроенным голосом:

— Вообще-то неплохо получилось. Если бы не потеря медальона, вообще замечательно…

Воздух над нами колыхнулся, мне на плечи бесшумно опустилась крупная летучая мышь с обрывком золотой цепочки в лапах, медальон испачкался в грязи, но уголок блестит так же победно.

Горчаков вскочил и отпрыгнул так резво, словно не умирал от усталости только что. Меч сразу оказался в его руках, а сам уставился круглыми глазами на мелкое страшилище на моем плече, и на медальон в его лапах.

— Что за…

— Бери, — сказал я, — не бойся. Не укусит.

Он потоптался на месте, глотнул слюну, даже голос охрип от волнения.

— Это что у тебя… ручная мышь?

— Зачем ручная, — сказал я с обидой, — слова у тебя какие-то крепостнические. Просто друг, я за равноправие. Если женщины отстаивают свои права, то почему не дать их и такой умнице и красавице? Чем она хуже, скажи! Посмотри, какие глазки! Я всегда с детства подбирал котят, щенков, даже выпавших из гнезда галчат и воронят, одного научил кричать хвалу Государю Императору! А эту вот уже здесь подобрал ранетую. Крыло было сломано. Подкормил, дальше сама излечилась, нам бы так быстро. Теперь, когда захожу, следит за мной. Если бы ты не пугал, уже на мне бы сидела и пищала от восторга.

— Это я её пугаю?

— Ну да, посмотри на себя. Такой большой и стр-р-рашный! Вдруг нападешь? Вон у тебя какие зубы!

Он осторожно протянул руку, мышь опасливо отодвинулась, но не взлетела. Он очень медленно взял кончиками пальцев краешек оборванной цепочки, мышь тут же по моей мысленной команде выпустила из коготков добычу.

Он рукавом мундира оттёр медальон от грязи, перевел дыхание и бережно упрятал фамильное сокровище в карман.

— Закажу стальную, — пообещал он. — Чтоб не рвалась!.. И что, теперь тебе служит?

Я покачал головой.

— Я не крепостник, даже зверей не держу в услужении. Мы с нею друзьяки. Что-то она для меня, что-то я. Некоторые животные заслуживают уважения больше, чем люди. Вот за этот амулет я ей должен.

Он сказал быстро:

— Это я должен!.. Что она ест?

Я вздохнул.

— А догадайся. Только своё местное.

Он вздрогнул.

— Эта тварь… прости, эта замечательная мышка из Щели Дьявола?

— Ага, — согласился я. — Добрый я, понимаешь? Не могу смотреть, как животные страдают. Пусть и не наши. Хотя почему не наши? Они все наши, раз мы человеки и цари природы. Цари должны заботиться о подданых!

Он вздохнул, посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого.

— Эх ты… Но мышка… тут и живет?

— Ты же знаешь, — ответил я грустно, — если покинет Щель Дьявола, умрет быстро, маленькая очень уж. В нашем климате ничто оттуда не живет долго.