Старые недобрые времена (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич Маленький Диванный Тигр
— Ну, спасибо, брат… — неловко сказал Ванька мальчишке, оказавшись наконец в знакомых местах, — Э-э… да, спасибо!
Чувствуя себя предельно глупо, он закусил губу, желая, за каким-то чёртом, непременно выразить благодарность, но не имея ни нужных слов, ни материальных ресурсов.
Мальчишка, впрочем, ждать не стал. Убедившись, что ему ничего, кроме ' — Э-э…' не перепадёт, весьма шустро ускакал в кусты, и уже через минуту его белая, давно не стриженая макушка, мелькнула на дне балки.
Пару минут спустя Ванька, взобравшись повыше, обернулся, оглядывая оставшуюся позади оконечность Южной Бухты, и потопал вперёд, не слишком, впрочем, торопясь. Потихонечку, не вдруг и не сразу, природа стала уступать место человеку, и вот уже показались предместья, выглядящие, по мнению попаданца, как убедительные декорации к фильму о постапокалипсисе, в котором остатки человечества выживают, как могут, и могут, судя по увиденному, плохо…
Домики крохотные, убогие, сложенные тяп-ляп из камня, низенькие. Иные вместе с крышей ниже человеческого роста, и не все они, как Ванька уже знает, утоплены в грунт, а просто — так строят… так теплее, так надо меньше дров, что здесь, в степном Крыму с его недостатком лесов, весьма важно. Кое-где стены обляпаны соломой пополам с глиной, для тепла, но следов извести нет нигде.
Выстроены домики не в линию, а как придётся, криво и косо, так, что улицу эту и улицей-то назвать нельзя. Многие домишки тулятся к косогору, а место поровнее отведено под огород, под сад с деревьями полудичками, с виноградом, который, даже по мнению попаданца, далёкого от сельского хозяйства, нуждается в обрезке.
Всё встроено в путаный рельеф местности, подчинено самому жестокому выживанию, связано паучьей сетью троп, тропинок и направлений, разобраться в которых может только свой, а чужак, кто бы он ни был, заблудится пусть и не безнадёжно, но сразу. Редкие, тощие, облезлые козы пасутся под присмотром таких же тощих и облезлых собачонок, достаточно, впрочем, пуганых, чтобы не пытаться бросаться под ноги, хватая за пятку. Здесь же и ребятишки, и тоже, под стать всему, тощие, облезлые…
… но впрочем, бойкие.
Следы войны видны решительно везде! Это и воронки, и чугунные осколки ядер, и собственно ядра, не разорвавшиеся по какой-либо причине, и одежда детей, перешитая из солдатских мундиров, будь-то трофейных, или, быть может, доставшихся в обмен на водку от солдата, жаждущего забыться во хмелю и решительно не желающего думать о последствиях.
На улице только дети и старики, провожающие Ваньку долгими взглядами, но не пытающиеся ни помешать ему, ни помочь, ни завести какой-то разговор. Он, впрочем, и сам не пытался, спеша через предместье с чувством какой-то неловкости.
Постепенно предместье стало больше походить на город, домики стали побольше, поаккуратней, а потом, как-то вдруг, как это часто бывает в Севастополе, с его гористой изрезанной местностью, пошли двухэтажные дома, и улицы с тротуарами, и не то чтобы толпы, но всё ж таки достаточно многочисленный народ. Всё больше, разумеется, военные во всяких чинах, спешащие по своим делам, ожидающие невесть чего с деловитым видом возле повозки, или просто, усевшись в сторонке с трубочкой, взирающими на городскую суету с благодушным видом.
Солдаты в серых, давно и безнадёжно выцветших, застиранных мундирах, шитых из самой дрянной ткани, какую только может достать вороватый интендант. Если бы не выправка, не амуниция, не оружие, то чем не нищенские рубища! Оружие, выправка, дисциплина, да пожалуй, некое единообразие и заставляет выглядеть армию — армией, а не сбродом.
Матросы в чёрном, и они не то снабжаются по другому ведомству, не то, быть может, используются на более чистых работах, но выглядят они поприглядней, да и ведут себя бойчей.
Мирных жителей где больше, где меньше, но впечатление военного лагеря не оставляет решительно нигде!
Обходя повозку купца-караима, остановившегося по какой-то нужде посреди улицы, Ванька едва не споткнулся об окровавленные носилки, небрежно валяющиеся на мостовой. А обойдя играющих детей, у которых, среди игрушек, имеется сабельный эфес и очевидно трофейные аксельбанты, наткнулся на группу рабочих солдат[i], бредущих вдоль по улице вслед за унтером.
Везде, решительно везде, следы военной разрухи, будь то воронки, сгоревшее здание, запятнанная осколками стена, солдаты и матросы с оружие, в окровавленных повязках. Пахнет дымом и золой отгоревших пожаров, порохом, углём, конским потом и навозом, а ещё, разумеется, морем!
Но здесь же и барышни, нарядные и не думающие, кажется, ни о какой войне! Щебечущие с подружками, флиртующие с кавалерами…
… и какая там война, какие бомбы!
Гулко ахнул снаряд мортиры, попав в цель, и дом неподалёку осыпался, не выдержав веса упавшей с неба многопудовой чугунины, а потом ахнуло ещё раз, изнутри, и дом сложился, рассыпался…
— Да что ты мечешься как заяц! — отпихнулся от Ваньки продавец сбитня, ведущий себя так, будто не произошло ничего.
— Сбитень! — заорал он, сам похожий на самовар, с такой же пузатенькой, низенькой фигурой и медно-багровой щекастой физиономией, — Горячий сбитень!
А дом уже разбирают солдаты, и один из офицеров уже занимается спасательной операцией…
… и девушка в розовом платьице, запнувшись, быть может, на миг, перепрыгнула через воронку и продолжила тот важный женский разговор с подружками, прервать который не может даже обстрел!
— Пужливый какой, — небрежно отозвалась о Ваньке разбитная бабёнка, торгующая здесь пирожками невесть с чем, и тут же, отвернувшись от него и забыв, заговорила с товаркой, не забывая время от времени оглашать окрестности чаячьими призывными воплями.
Ванька, заалев ушами, поспешил прочь, и ему казалось, будто решительно все глядят ему, осуждающе, вслед, хотя на самом деле, никому до него и дела нет…
Обходя то груду булыжника, то воронки или повозки, приходится иногда возвращаться назад или обходить препятствие проулками. Впрочем, наткнувшись раз на группу шалых матросов, опасно, по его мнению, оживлённых, и способных пожаловать в рыло на раз-два, а то и одолжить, без возврату и желания на то одалживателя, на табачок и прочие матросские нехитрые нужды, в переулки Ванька больше не совался.
Вскоре показался большой, римского образца дом, с римскими же цифрами и лепниной на фасаде, изрядно подпорченном следами снарядов и огнём. Перед домом толпа народа, среди которых и купцы, и какие-то, очевидно, мастеровые, и офицеры.
Последние часто имеют вид просительный, жалкий, или же фаталистический, смирившийся. Некоторые, впрочем, свирепо раздувают ноздри, и, сняв перчатку с одной руки, с оттяжкой бьют себя по другой, представляя, наверное, физиономию одного из интендантского племени.
Как этот просительный вид и неумение отстоять своё, притом то, от чего напрямую зависит жизнь как самого офицера, так и солдат во вверенном ему подразделении, сочетается со штыковыми, с терпеливым стоянием под бомбами, с ежедневной и ежечасной опасностью, Ванька понимает плохо. Но он, несмотря на память, доставшуюся от реципиента в полном объёме, многого не понимает…
Заранее сдёрнув картуз, чтобы не попасть, как это уже бывало, под горячую руку, крепостной покрутился у входа, не приближаясь, впрочем, к толпе, и, после короткого размышления, просто обошёл дом стороной. Поглядев, не идёт ли кто, он легко перемахнул через пролом в стене, расположенный примерно на уровне груди, и оказался в запущенном, а вернее сказать, в разорённом саду, сразу наткнувшись на нужную персону.
— Доброго здоровьичка… — зажав картуз в руке и выпустив наружу лакея, Ванька закланялся, заговорил нужное…
… но не вышло.
— Пошёл прочь! — отмахнулся от него интендант, тут же, не дожидаясь его ухода, пожаловавшись собеседнику, не понижая голос.
— Такая же, по всему видеть, скотина, как его господин! Он…
… и хотя Ваньке было бы интересно, да и, наверное, полезно, узнать что-то о прошлом своего хозяина, но увы. Мордастый, под стать хозяину, денщик, подскочив к парнишке, весьма сноровисто врезал ему куда-то в район желудка, а после, ухватив за ворот, проволок через весь дом, скинув с парадного крыльца.
