Защитник - Матвей Геннадьевич Курилкин
Следующие несколько дней ознаменовались постепенным знакомством с многочисленными родственниками — кузенами и прочими. Все проходило в щадящем режиме, поскольку меня из категории «больных» пока не исключили. Однако дядя грозился, что как только я встану на ноги, он непременно устроит пир в честь моего воссоединения с семьей, где уже представит меня официально всему высшему обществу Рима. Ну, по крайней мере представителям как минимум двух десятков семей, дружественных и не очень.
— Дядя, вы уверены, что это необходимо? — с сомнением поинтересовался я, когда он выложил мне эту радостную новость. Во-первых, я совершенно не умею вести себя в обществе, так что могу случайно эпатировать публику, что отрицательно скажется на вашей репутации. Во-вторых, не думаю, что мое прошлое стоит афишировать, а если вы введете меня в высший свет, косточки мне перемоют со всем тщанием, я уверен. Могут и раскопать что-нибудь. Не забывайте, я вообще-то преступник, и если мою личность установят, чистые приложат все силы, чтобы казнь все-таки состоялась. Если честно, я бы предпочел не высовываться, а жить тихо и незаметно, занимаясь своими делами. Очень благодарен вам, что меня приняли в семью, но вот про высший свет, повторюсь, меня гложут сомнения. Да и зачем это вам?
Доминус Маркус был крайне недоволен моими аргументами, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы разразиться обвинениями, но глянул на мой бледный вид, и решил повременить с воспитанием. Но и промолчать глава рода не мог, так что принялся отчитывать меня, тщательно подбирая слова:
— Мальчик мой, я понимаю, что ты такого не хотел, но слова твои очень обидны для меня. Они говорят об одном — ты все никак не примешь тот факт, что мы семья. У нас не принято стыдиться родственников. Ты — кровь моя, наша кровь. И даже если ты покажешь себя истинным варваром, это ничего не изменит. И не только для нас, но и для окружающих. Тебе ведь знакомо такое понятие как виртус?
— Конечно, — кивнул я. — Уважение и вес в обществе, и одновременно честь.
— Не совсем, малыш. Виртус — это твои поступки. Если ты что-то сделал на пользу родине, твой виртус увеличился. Если ты доблестно сражался на поле боя, твой виртус увеличился. Если ты отгрыз себе руку, чтобы бежать из плена, твой виртус увеличился. Если ты провел торговую сделку, благодаря которой получил хороший доход — твой виртус тоже увеличился. Растерять виртус также очень легко, как ты понимаешь. Но ты не рождаешься с пустым виртусом. Все, что достигли твои предки — это и твой виртус тоже. И поверь мне, у тебя он очень большой. Ты должен будешь совершить что-то по-настоящему мерзкое, чтобы его растерять. Насколько я тебя знаю, — а я, поверь мне, знаю тебя хорошо, и не только потому что внимательно читал рассказы Доменико о тебе. Просто я знаю твоего отца, знаю себя, знаю моего отца и деда, и историю еще многих поколений моей семьи. В такой семье не мог родиться кто-то недостойный. А на мелкие недочеты, которые ты можешь допустить, мне совершенно плевать. Ты — наш, еще раз повторюсь. И ты имеешь право ошибаться.
Дядя немного отдышался после пламенной речи, заодно приложившись к моему бокалу с виноградным соком, и продолжил меня просвещать:
— Что касается второго твоего вопроса, хочу сразу сказать: пока ты не злоумышляешь против семьи, то каким бы ни был ты преступником, как бы сильно ты ни испортил отношения со светом, с властями и с чистыми, прежде, чем они смогу тебя наказать, им придется уничтожить нашу семью. Это то, на чем держится семейственность в Риме, и никаким чистым этого не изменить. Преступников, если мы согласны с их виной, мы наказываем сами. Однако и нарываться, конечно же не стоит, поэтому я уже достаточно хорошо продумал твою историю, которую мы будем рассказывать прочим семьям. Более того, еще до твоего приезда мы сделали так, чтобы эту историю было легко проверить. Несколько лишних записей в магистратских книгах, пара свидетелей, достаточно обязанных семье Ортес, чтобы подтвердить некоторые факты. Так что до приема мы эту историю подробно рассмотрим и ты ее выучишь. Беспокоиться не о чем. И повторю еще раз, Диего, мой мальчик. Мы — семья. Каждый из членов семьи — это самое дорогое, что есть у других. Если кто-то обидел одного Ортеса — он обидел всех Ортесов. И поверь мне, никто не забыл, что случилось с Винсенте и Марией. — Глаза у дяди на секунду потемнели. — Мы отомстим. Отомстим так, что они бояться будут поступать так с Ортесами.
Я поверил. Дядя не врет, не успокаивает меня, и не грозится просто, чтобы что-то сказать. Он действительно посчитается за смерть родных, рано или поздно. Вот только отомстят они людям. Может, доберутся до иерархов, но все равно. Мне этого мало. Я хочу большего — чтобы не только чистых братьев не было, но и самого чистого бога проклинали в веках. И с этим придется справляться самому. Не привыкли местные жители учитывать богов в своих планах, что странно. Я, пришелец из места, где никаких богов не существовало вовсе, отношусь к ним гораздо серьезнее, чем те, кто прожил с ними бок о бок тысячелетия. Наверное, в этом все и дело. Слишком близко, слишком привычно. К богам и их деяниям относятся здесь как к чему-то неизбежному. Как к стихийному бедствию. Кому придет в голову мстить океану за то, что он смыл прибрежный город? Там, в прошлом мире и прошлой жизни я был атеистом. Здесь не верить в богов глупо. Однако относиться к высшим силам так, как местные я все равно не могу. Да, они сильнее меня. Но ведь даже боги не бессмертны, правильно? Так что чистый еще пожалеет, что явился в этот мир.
Сообщать дяде о своих мыслях на этот счет я, конечно, не стал. Прекрасно, что он тоже собирается мстить чистым, не буду ему мешать. Ведь куда лучше, когда к какой-то цели стремится не один человек? Тогда вероятность ее достичь вдвое выше. Еще лучше было бы объединить усилия, но, думаю, дядя пока не настолько высокого обо мне мнения, чтобы всерьез рассматривать меня как партнера. Нужно сначала встать на ноги, встроиться в местное общество, а потом посмотрим.
Отлеживался я не слишком долго. Несколько дней действительно валялся в кровати, изредка знакомясь с новыми родственниками, но и в остальное время не бездельничал.
