"Ученик лоцмана" - Борис Борисович Батыршин

IV

…тьма, непроницаемая, пахнувшая ледяным холодом, мгновенная слепота, сопровождавшаяся мгновенным онемением всех прочих органов чувств — навалилась и тут же пропала, словно её и не было вовсе. Но то, что пришло ей на смену, не было похоже на привычный пейзаж Великой Салмы — ни островов по бортам, ни мелкой серо-голубой ряби, отражающей бледное беломорское небо с редкими облачками. Полоса волнующегося моря, взвихренная барашками, какие появляются, когда ветер перескакивает отметку в шесть баллов по шкале Бофорта, а возле снастей стоячего такелажа раздаётся, сначала лишь в порывах, а потом и на одной ноте тонкий свист. Только сейчас порывов не было — ровно задувало в корму, в классический фордевинд, и дорку несло по этой прямой, как стрела, морской дороге. Нет, не дороге даже, а по тоннелю, края которого, разлинованные гребнями волн и пестрящие барашками сначала плавно, а потом круче и круче загибались вверх, сливаясь где-то там с полосами туч, стремительно несущихся по небу. И не осталось в мире больше ничего, кроме этой грандиозной трубы, ряби волн, переходящую в рябь облаков — а ещё заунывного, протяжного, порой свиста возле вант на мачтах «Штральзунда»…

Волны поддавали в корму с регулярностью метронома и с силой парового молота, заставляя многострадальное судёнышко дорку нелепо «козлить» на манер задурившей лошади. Бушприт при каждом таком «пинке» зарывался в волны, а перо руля, наоборот, поднималось из воды почти целиком. Мне, впрочем, некогда было свешиваться с кормы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Румпель словно сошёл с ума — он рвался из стороны в сторону, словно живой, и пришлось оставить привычную фривольную позу и вцепиться в него обеими руками.

Удивительно, но ветер продолжал ровно дуть всё в том же направлении, гоня дорку вдоль тоннеля — толчки, вырывающие румпель из моих рук, создавали одни лишь волны. Барашки росли, сливаясь с сплошные пенные полосы, однако волны не увеличивались, и только шестибалльный свист ветра перерастал постепенно в вой — грот угрожающе выгибался под напором ветра, стаксель последовал его примеру, и я отстранённо, словно и не было меня здесь вовсе, словно речь шла о вычитанной в морском романе сцене буйства стихий, прикидывал, что случится раньше — лопнет вантина, не выдержит грота-штаг, или разлетится клочьями прочнейший дакрон?..

— Рифы! Рифы брать! — заорал, перекрывая вой ветра «пират». Не дожидаясь моего ответа, он отдал гафель-гардель, прослабил дирик-фал, и тут же, под оглушительных хлопки заполоскавшего грота, принялся обоими руками собирать парусину складками к гику и притягивать его риф-сезнями. Я замешкался, крепя оттяжки на румпель (вообще-то это следовало сделать сразу, как только мы оказались посреди этого космического безобразия стихий, заключённого в невозможную трубу), а когда затянул последний узел — кинулся на помощь. Вдвоём мы взяли три рифа; я подтянул повыше гафель, накрепко закрепил снасти на утках; «пират» к тому времени закончил возиться с яростно сопротивляющимся гиком, и я видел как шкотовый угол, мечущийся по ветру, припечатал его по лбу массивным железным люверсом, но он только отмахнулся от удара, словно от надоедливой мошки. «Штральзунд» швыряло из стороны в сторону, зафиксированный в диаметральной плоскости руль не справлялся, румпель мотало из стороны в сторону, и я, сбивая пальцы, полез обратно в кормовой кокпит. Оттяжки уже успели разболтаться под напором волн, и я не стал их сбрасывать — животом навалился на изогнутый, выклеенные из нескольких слоёв дерева, румпель и стал править вдоль ветровой трубы, стены которой уже окончательно слились в сплошную бурлящую поверхность, и нельзя было разобрать, где заканчиваются волны, и начинаются рваные клочки туч.

— Может, движок запустить? — крикнул я. Это были первые слова, сказанные мной с того момента, как «Штральзунд» обогнул треклятый буй.

— Незачем! — долетело из второго кокпита. — Здесь всегда так: дует в фордевинд или полный бакштаг, волны бьют в корму, и от винта мало проку. Но ты не трусь, тяжко только у входа в Фарватер, дальше станет легче…

Он так и сказал — «на Фарватере», с большой буквы.

— А что за фарватер, куда он?..

— Заткнись! — прорвалось сквозь вой. — Правь на маяк, парень!

— На маяк? Какой ещё?..

— Ты что, совсем ослеп? — на этот раз гневный рык перекрыл порывы ветра. — Глаза протри, не видишь, что ли?..

И я увидел.

Оставалось удивляться, как я не замечал её раньше — ослепительная точка в перспективе тоннеля, в самом его центре. И она разгоралась, испуская колючие лучи, то переливаясь всеми цветами радуги, то выдавая, как настоящий маяк, серии одноцветных вспышек — интересно, в какой лоции они обозначены?.. Раз поймав её глазами, было очень трудно отвести взгляд, да это и не требовалось — наоборот, как будто стало легче править судном, толчки под корму стали не столь яростными, румпель теперь не рвался из рук, как бешеный, а словно бы предупреждал о своих намерениях лёгкими нажатиями на ладонь, которые ничего не стоило вовремя парировать, удерживая огонь таинственного маяка в той самой единственной точке, куда был нацелен сейчас бушприт «Штральзунда».

Вихревые стены тоннеля вроде раздвинулись, открывая больше простора, и одновременно успокоился ветер — теперь он не завывал, а тонко посвистывал в отдельных порывах. Мой попутчик что-то удовлетворённо буркнул под нос и полез отдавать рифы — мою попытку дёрнуться на помощь он пресёк коротким взмахом ладони: «стой, мол, где стоишь, сам справлюсь…» И ведь справился: приняв ветер полной грудью надувшегося грота, дорка побежала резвее, а «пират» полез на нос и принялся распускать кливер. Минуты не прошло, как и он взлетел по кливер-штагу, «Штральзунд» прибавил хода, а выгнутые стены волн и облачных полос словно ещё сильнее разошлись в стороны, открывая бесконечный простор, в дальнем далеке которого всё так же сиял огонь неведомого маяка.

Я потянулся к футляру бинокля, висевшему на стенке кокпита, но «пират», увидав это моё движение, недовольно каркнул: «Не отвлекайся, парень! Выскочишь с Фарватера — хлопот потом не оберёшься, надо править точно по оси, чем точнее её придерживаться…» Разрывы туч уже сомкнулись, скрывая летучий корабль — и оставалось лишь гадать, что это было — видение, галлюцинация, или, в самом деле, встреча с другим одиноким странником на этом невозможном пути?

Попутчик оказался прав. Когда я приноровился держать курс точно по оси, направленной на огонь маяка, стихии вокруг поумерили своё буйство. А может, дело было в том, что мы наконец удалились на достаточное расстояние от устья (Горловины? Входа? Понятия не имею, как правильно называть место, где мы вышли на этот невозможный фарватер…) Стены раздвигались всё сильнее. Тоннель превращался из узкой, почти круглой в сечении трубы в сплюснутый снизу и сверху эллипс. То справа, то слева стали появляться своего рода неровности, ниши, провалы — то узкие, то наоборот, широченные. В одном из таких провалов я разглядел ровную морскую гладь со стайкой резвящихся дельфинов; за другим, простирался скалистый берег, покрытый буйной тропической растительностью; в третьем, самом узком, промелькнула и тут же пропала корма большого судна с высокими мачтами — паруса на них были свёрнуты и притянуты к реям, по борту, низко над водой стлался шлейф угольного дыма из длинной тонкой трубы, торчащей посреди палубы, и пара больших колёс с красными плицами старательно перемалывали воду. Было очевидно, что пароход только что свернул отсюда, из тоннеля-фарватера — и теперь шлёпает куда-то по своим пароходным делам, не усматривая в подобном способе навигации ничего экстраординарного…

Я покосился на попутчика. Одной рукой он сжимал пропущенный через блок гика-шкот (стаксель-шкот был, как положено, заведён на утку), а вот второй, локтем, придерживал на колене давешнюю астролябию и как-то ухитрялся в этой крайне неудобной позе перещёлкивать её лимбы. При этом он бросал коротки взгляды на небо, на проплывающие мимо проходы-ниши — у меня создалось стойкое впечатление, что он не просто определяет наше местоположение в этом диковинном месте, а… управляет им, что ли, формирует по мере на нашего продвижения вперёд? Да нет, ерунда, пресёк я эту крамольную с любой точки зрения мысль, как такое может быть? А с другой стороны, всё остальное, что творится вокруг —