Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич
— Откуда вы узнали? — спросил Семенов, пряча маузер в кобуру.
— Конспиратор хренов! — раздраженно ответил Молчун. — Работа у меня такая!
Снова накатило чувство опасности, и не зря: лежащий в десяти метрах убитый внезапно «ожил» и, приподнявшись, прицелился в Молчуна.
— Гриша, берегись! — Семенов бросился на линию огня, обхватил Молчуна, прижал к себе, как ребенка. Что-то ударило в спину — раз, второй, третий. Ощутимо прошило бедро, в том же месте, куда однажды осенью восемнадцатого вошел осколок шрапнели. Молчун стреляет в ответ из-под его руки.
— Теперь все, — переводя дух, говорит он. — Ты цел?
— Да вроде… Посмотри, на спине…
— Ничего себе, да тут три дырки! А крови, вроде, нет… Ты как?
— В норме, — комэск задирает одежду. — Глянь, что там?
— А на теле никаких дырок! Старые шрамы только, да пятна какие-то… И то проходят… Тебя что, пули не берут?
— Раньше брали — пять ранений имею… А теперь не знаю.
— Тебя бы ко мне в команду!
— А я бы тебя в эскадрон взял, — мечтательно произносит комэск, глядя, как военные окружают музей.
— Ладно, сиди в автобусе с ребятами, а я посмотрю, что там!
Молчун сделал несколько шагов, но вдруг вернулся.
— А ты знал, что тебя пули не берут?
— Откуда? Я даже понять не могу, как здесь оказался…
— А чего ж ты под огонь бросился?
— Так иначе этот гад тебя бы шлепнул. Валялся бы тут на асфальте…
— А если бы ты валялся?
Под пронизывающим взглядом Семенов поежился.
— Чего ты ко мне привязался! — в сердцах сказал он. — Разве в бою об этом думаешь?!
Взгляд изменился. Потеплел, что ли… Или еще что-то с ним произошло. Но такого взгляда Семенов у Молчуна никогда не видел.
Комэск сидел в автобусе молча, за его спиной Юрий Борисович с товарищами изумленно смотрели, как затягиваются пулевые пробоины на кожаной куртке. Молчун вернулся довольно быстро, было заметно, что он озабочен.
— Ну и бойню ты там учинил! Все в крови, на паркете рука валяется…
— Руки часто отрубают, — буднично ответил Семенов. — Чтобы шашку выбить, или когда заслоняются…
— Да я тебе сколько раз говорил, что нельзя сейчас за оружие хвататься! В музее два трупа, на улице два, трое ранены… Война, что ли? А портрет зачем порубил?
Семенов вздохнул.
— Да затем, что у меня в голове помутилось! Этот есаул меня повесил, а оказался героем Гражданской! И его копия рядом с портретом! А этот слизень под горячую руку попался… Как вообще белый офицер оказался у вас героем революции?!
— Сколько лет прошло. Свидетелей нет, а родственник его пробивной проходимец с деньгами и связями. Вот и добился…
Молчун оборвал фразу на середине, достал из внутреннего кармана громко звонящий телефон, которым обычно не пользовался.
— Слушаю, Семен Игоревич! Да, знаю, я на месте. Так они его подставить под миллиардный кредит хотели, а потом убить, он их просто опередил. Ну, какой варварский способ — он же кавалерист, привык шашкой рубить. Нет, я против отключения! Надо придумать хорошую «легенду» и никакого скандала не будет, наоборот, поднимем ему авторитет… Ну, и что, что известные? Они известные проходимцы! Семен Игоревич, нам разве не нужны неуязвимые солдаты? Тогда надо продолжать эксперимент!
Наступила долгая пауза. Наконец Молчун улыбнулся.
— Есть! И «легенду» придумаю, и проведу воспитательную работу. Больше он такого не выкинет!
Спрятав телефон, он перевел дух.
— Это куратор проекта, еле удалось тебя выгородить. Но больше такого не позволяй! Понял?
Семенов мрачно кивнул.
— И имей в виду, хотя ты из этой переделки выйдешь героем, но врагов у тебя прибавится! Ты помешал кому-то миллиард срубить, а это не прощают. Охрану я тебе усилю, и ты больше от нее не отрывайся! Хотя эти твари могут любую другую подлянку придумать…
Вечером в новостях передали, что бандиты пытались ограбить музей и захватили в заложники бизнесмена Ирумова и банкира Никишкина, но оказавшийся там случайно легендарный комэск Семенов обезвредил нападающих, хотя те успели расправиться с заложниками.
Кроме информации о самом факте, этот случай широкой огласки не получил. Может, потому, что осаждавших офис Фонда «Шашка и подкова» журналистов охрана встречала очень жестко, а дозвонившихся до Семенова тот с рабоче-крестьянской прямотой посылал по адресу, известному еще с дореволюционных времен. За сто лет он так и не поменялся.
* * *Но отсиживаться и отмалчиваться герой не должен — он обязан подавать пример и воспитывать молодежь. Так сказал Молчун, придя в очередной раз на посиделки к своему подопечному, который постепенно стал другом.
— Тебя в одну рейтинговую передачу пригласили, — сообщил он. — Принято решение идти. Только это не прото передача, это шоу известного ведущего Салтыкова. Там и орут, и ругаются, могут и по морде друг другу съездить. Только ты не заводись, будь спокоен, говори веско, уверенно. В общем, держись, как волк в собачьей стае.
— А на фига вообще такие передачи? Кого они воспитывают?
— Говорят, это новый формат, — пожал плечами Молчун. — Мне они тоже не нравятся. Но у них много зрителей.
Субботняя «Историческая правда», выходившая в прямом эфире, начиналась штатно. Салтыков зачитал с телесуфлёра «подводку» про народное чувство справедливости и Русскую революцию как проект построения справедливого общества и, переходя на проникновенный тон, как бы добавляя лично от себя, сказал:
— Какая бы цена ни была уплачена по этим счетам, современные общества по-прежнему далеки от идеалов социальной справедливости. Увы, не стала исключением и наша страна. Но историческая правда прежде всего, — он двинулся от центра студии в сторону Семенова, стоящего за барьером. Ряды за ним занимали его болельщики — военные, представители КПРФ, писатели исторического жанра. Среди них сидел и Молчун.
— И сегодня о ней в прямом эфире поспорят гости нашей программы. Это легендарный комэск Семенов, сенсация последнего времени — как утверждают наши источники в научных кругах, возвращенный в материальный мир в результате небывалого научного эксперимента.
Камеры нацеливались на комэска, выведя его крупным планом. Заметив себя на развешанных в студии широченных мониторах, Семенов то и дело вскидывал на них взгляд, не в силах представить — какое чудо разносит его изображение на такие же экраны по всей стране.
— И знаменитый профессор Воробьёв, — ведущий двинулся в сторону противоположного барьера, камеры взяли крупным планом — основательно облысевшего полного человека лет пятидесяти, который стоял с гордо поднятой головой, важный и значительный, как монумент. За ним сидела разношерстная публика, любящая сенсации и отличающаяся таким обязательным качеством, как «оручесть» — этот термин придумал сам Салтыков.
— Профессор уже разоблачил — мы помним эти сенсационные скандальные эфиры — убийства царской охранкой Пушкина и Лермонтова, убийства сотрудниками ОГПУ Есенина и Маяковского. И даже поставил точку в версиях об убийстве президента Кеннеди. Всё-таки ЦРУ? — обратился Салтыков к профессору, иронически понижая голос.
— Таковы факты, — развёл тот руками. — А против фактов, как известно, не попрешь!
Сидевшие за комэском представитель КПРФ и молодой писатель переговаривались приглушёнными голосами.
— Что же у него припасено? Я так и не смог выяснить.
— Да что угодно может быть, Воробьев тем и знаменит, что всеяден. Но опять затеет какую-нибудь провокацию.
— Что ж, надеюсь, и сегодня вы нас порадуете новыми сенсационными разоблачениями! — с этими словами Салтыков неторопливо двинулся вдоль зрительских рядов. — Эскадрон Семенова назывался «Беспощадный», сам он объяснял это беспощадностью к самому себе. Что вы скажете на это, профессор?
Воробьёв переступил с ноги на ногу, как застоявшийся конь.
— Беспощадность того времени была действительно всеобъемлющей, она действительно не различала друзей и врагов, но я бы не стал этим хвастаться! — профессор говорил самозабвенно, страстно, спеша и захлебываясь слюной, как будто после долгого голодания добрался до вкусной еды. В некотором смысле так оно и было.
