Тьма. Том 8 - Лео Сухов
Мы снова помолчали. Я откровенно удивлялся тому, что происходит. Посыльный от Проскурятина прибыл, когда мы с Авелиной заканчивали поздний завтрак. Поздним он был потому, что у нас в номере хорошая звукоизоляция — и вообще мы друг по другу соскучились, в определённом смысле, так сказать.
Нагнав жути и туману, посыльный призвал меня в кабинет городского начальства. И я даже решил сходить, хотя… Вообще-то на перерыв между завтраком и обедом у нас с женой тоже имелись планы. В результате, пятнадцать минут я прождал у дверей, несмотря на то, что это меня просили срочно прибыть. А теперь Проскурятин сидел и молчал вместо того, чтобы, наконец, к делу перейти.
— У меня, Тихон Игоревич, не получилось найти человека, который бы занялся этим грязным делом вместо меня. А вот у вас, судя по тому, что вы меня срочно-срочно вызвали, такой человек нашёлся, — продолжил я, снова первым прерывая неловкую тишину. — И это, видимо, я…
Итак, я дал возможность голове Стопервого приступить к делу. Однако он продолжал молча сопеть, и мне опять пришлось говорить самому:
— Со своей стороны я вынужден вам попенять. Как-то неправильно начинать в такой ситуации общение со слов, что вы не одобряете мои методы. Ну вы же не говорите молотку, когда собираетесь забить гвоздь, что он, молоток, страшное в своей убойности оружие, которое вы не одобряете. Верно? Вы просто берёте молоток и используете его по назначению. И теперь вы призвали меня в свой кабинет…
И снова тишина. Проскурятин чего-то там в своей голове пытался решить. Ну а я ещё посидел, поглядывая на дверь, а потом вкрадчиво спросил:
— И зачем?
— Что зачем? — не понял Проскурятин.
— Вы меня пригласили зачем, Тихон Игоревич? — повторил я более развёрнуто. — Судя по началу разговора, вам зачем-то понадобились мои способы допроса. Возможно, вы сейчас, конечно, вновь передумали ими пользоваться… Но я тогда решительно не понимаю, почему тут сижу? И чего ради трачу своё ценное, между прочим, время?
— Ваше благородие… Понимаете, я… — Проскурятин снова замолчал, но в этот раз я решил ради разнообразия поддержать тишину. — Нам действительно нужна ваша помощь… Вот только всё… Всё внутри меня протестует против этого!..
— Хорошо… Ну то есть плохо… Но понятно, — согласился я, окончательно запутав голову Стопервого. — Тихон Игоревич, меня торопили, как на пожар. Я думал, у вас вправду здесь случилось что-то серьёзное. В связи с чем вопрос… У нас с вами действительно время поджимает? Или я могу для начала разобраться с вашими душевными метаниями?
— Что вы имеете в виду? — явно напрягшись, проговорил Проскурятин.
— Смотрите, Тихон Игоревич. Я могу решить ваши моральные осложнения нежно и медленно. А могу грубо и быстро, — пояснил я так туманно, что мой собеседник запутался ещё больше. — Но если вас поджимает время, остаётся только второй способ.
— Не надо решать мои моральные осложнения! — возмутился Проскурятин, покраснев до ушей. — Я их сам, между прочим, решу…
— А мне всё это время сидеть тут и ждать? — прищурился я.
— Да я даже не знаю, как вам объяснить-то!.. — взревел Проскурятин. — Я будто не с человеком разговариваю!..
— Ну хорошо, давайте я за вас объясню, — предложил я, вольготно откидываясь на спинку стула.
— Вы? — тот уставился на меня.
— Думаете, это сложно? — удивился я. — Смотрите: вы считаете, что люди имеют право заблуждаться. Что никому не поздно исправиться. Что нельзя жестоко обращаться с теми, кто с тобой не согласен. Это неправильно, думаете вы. Это не соответствует основам человеколюбия. Ну что-то такое у вас в голове сидит, верно?
— А у вас нет? — хмуро осведомился Проскурятин.
— И у меня есть, — согласился я. — И в этом, Тихон Игоревич, наша с вами большая слабость. Которая рано или поздно вашему городу такой кровью отольётся, что вы представить не можете. И вам тогда мои методы детским баловством покажутся.
— Что-то я вас не понимаю!.. — нахмурился голова Стопервого.
К сожалению, и в этом мире история знала примеры, как к власти приходили не самые высокоморальные люди. Поэтому я мог вытащить для Проскурятина из истории нужные случаи.
— Понимаете, Тихон Игоревич, вот мы с вами тут сидим и обсуждаем: а есть ли у нас моральное право быть жестокими к молодым людям, несогласным с нынешними порядками? И не стоит ли дать им возможность исправиться, осознать и покаяться, в конце концов? — усмехнулся я и, когда Проскурятин кивнул, припечатал: — А они сидят и думают, как вас убить, когда вы им в руки попадётесь. Да так, чтобы вы подольше мучились перед смертью. И в этом наше с ними коренное различие.
— Я думаю, они не… — попытался было вставить Проскурятин, но я ему не дал такой возможности:
— Думают-думают, Тихон Игоревич! Как бунтовщики во время Дунайского восстания, как сторонники Коломыя под Переяславлем, как поляне в двух своих восстаниях! Их, знаете, не терзают ваши сомнения, их не задело острым краем человеколюбие. А мораль они и вовсе отбросили. И всё ради высоких идеалов.
— Я бы с вами согласился, Фёдор Андреевич… Но вы приводите в пример события, которые Бог знает сколько лет назад были!.. — оскорблённо заметил Проскурятин.
— Я вам привожу события, которые происходили с разницей где-то в сто лет, — кивнул я. — И вот что примечательно. Каждый раз эти люди, что сто, что двести, что триста, что четыреста лет назад, показывали запредельную жестокость. По меркам и своих современников, и нас с вами. И сегодня, если их не остановить, они поступят так же.
— За последние сто лет многое изменилось! — буркнул голова Стопервого.
— Если за четыреста лет ничего не изменилось, и, дорвавшись до власти, такие люди режут не только противников, но и их семьи, даже детей не жалея, то и сейчас ничего не изменится. И пока вы, Тихон Игоревич, малодушно даёте им возможность встать на путь исправления, они используют эту передышку, чтобы собрать побольше сил! — отрезал я. — И сегодня вы говорите, что я не по-человечески смотрю на этот мир, а завтра, глядя, как ваше поселение с хохотом затапливают кровью, вы будете думать, что нелюди они. А меня вспомните как вполне себе хорошего человека. Всё познаётся в сравнении, Тихон Игоревич. Правда, вам сравнивать не с чем… Пока.
— Фёдор Андреевич, ну вы же молодой человек! — возмутился Проскурятин. — Откуда в вас такая чёрствость-то?
— А я, Тихон Игоревич, родился не с золотой ложкой во рту.
