95-й. Сны о будущем прошлом (СИ) - Войлошников Владимир
Потому что еврейские евреи не должны есть пирожков с ядовитым газом для разгона демонстраций.
Не то что эти безумные русские…
…
На этот раз я так ржала, что всё-таки разбудила папу. Он проснулся и познакомился с соседом. А милая бортпроводница с профессиональной приветливостью предложила нам обед. В настоящей посуде, между прочим, а не в пластиковых лоточках. И с настоящими приборами. Хотя самостоятельно я бы за это платить не стала, ну нафиг, один раз я спокойно и пластиковой вилкой из пластиковой миски перекусить могу. А спать мне пофиг в каком кресле, я маленькая.
После обеда они травили байки уже наперегонки, так что долетели мы весело.
С самолёта Гришевича встречал автомобиль, и он любезно подвёз нас до Третьяковки. Расстались мы дружески, они с отцом даже вроде телефонами обменялись. Господи, надо же, мир тесен! А уж Иркутск-то вообще большая деревня.
Москва снова неприятно меня поразила. В предыдущий прилёт я, видать, в какой-то прострации была, вообще не помню как мы по столице ездили. А сейчас прям резануло.
Грязь. Зимняя эта кися-мися под ногами. Неустроенность. Какая-то квинтэссенция чернушности. Типа как вот в этих фильмах, массово снимавшихся у нас в те годы. Из всех я более-менее смогла посмотреть «Окно в Париж» и «Всё будет хорошо», второй как-то ещё с потугой на оптимистичность, но беспросветность и убогость всё равно с экрана так и хлещет.
О! «Брат» же ещё, если о кино говорить. Но он по времени чуть позже, года через полтора будет снят, хотя изменится пока мало что.
Москва тех лет — взъерошенная и неряшливая. Почему-то даже у нас в Иркутске такого не было. Чтоб настолько грязно, прям фу.
ПРО ПРЕКРАСНОЕ
Зато Третьяковка была замечательна. Мы ж как-то внезапно на два часа раньше приехали, вот и время появилось по залам погулять. А то я по музеям с детства всё с мамой да с мамой. Вот и с папой довелось. А Ива́нов прекрасен. И Айвазовский, живое же море! Брюлловская «Всадница» мне почему-то не очень нравится, глянцевая она какая-то. Зато Саврасов!
Про Саврасова надо сказать отдельно. Я не знаю, есть сейчас в темах сочинения по русскому описание известнейшей картины Саврасова или нет, а в моём советском детстве она была обязательно у всех. И я прямо изнывала от отчаяния. Ну, что можно написать про эту картину? Унылая, серая, грачи какие-то… Для Иркутского ребёнка вообще далёкая тема. Ни грачей у нас не водится, ни полей я, не имея дачи или родственников в деревне, толком не видела. Про перелётных птиц, конечно слышала, но грачи, поле и весна в единую значимую картинку не складывались. То ли дело Куинджи, с его выразительными контрастами и прям светящимися лунами!
Так вот, когда я в первый раз увидела их живьём, пережитые ощущения меня поразили. До глубины души, да.
Начать с того, что Куинджи вообще не зашёл. Не мой живописец и всё. Как будто фотки в модных журналах смотришь. Зато Саврасов… Первый раз авторскую реплику «Грачей» я увидела в «Русском музее» Питера. Помню, ещё день ВДВ был, и в залах было полно парней в голубых беретах и с жёнами, такая милота. Культурная столица, как-никак!
Так вот. «Грачи» висели в отдельном крошечном, чуть не два на три метра, закутке. Там целая галерейка таких выгородок была. А мы шли с группой девчонок-искусствоведов, приехавших из Иркутска на практику — напитаться живым искусством. Не как китайцы, конечно, шли — не стройной колонной — ползли рассыпанным стадечком.
Я только что пережила разочарование от Куинджи, а впереди кто-то сказал:
— А-а, «Грачи прилетели»!
Я даже шаг ускорила. Думаю: гляну быстренько, чтоб закрыть этот пунктик, и дальше. Зашла — и потерялась. Это был второй в моей жизни случай полного провала в картину. Я не знаю, отчего это случается. Душа резонирует с отпечатком душевного порыва художника?
Зал исчез. А картина надвинулась и ожила. Она пахла мартом, тающим снегом и мокрым деревом. И немного берёзовыми почками. И слышны были какие-то далёкие звуки деревни и хлопанье крыльев этих самых грачей. По ногам потянуло прохладным сырым воздухом и такое было ощущение, что переступишь — и почувствуешь чавкающую грязь. А я замерла и боялась пошевелиться, от того, что всё это сейчас исчезнет.
А потом кто-то из ушедшей группы вернулся и подёргал меня за руку — и волшебство растаяло. Такое пронзительное сожаление меня накрыло, вы не представляете! Но до сих пор, если я вижу полотна Саврасова живьём, я чувствую отголосок этого умопомрачительного погружения.
И много чего ещё в Третьяковке замечательного, но много и странного. Квадрат этот. Афроквадрат, блин. Поиски философских смыслов. Фигня какая! Наш профессор по искусствоведению вообще был уверен, что Малевич на спор кусок холста закрасил, типа: я выставлю — и купят, да ещё и дискуссию разведут о глубине образа. Чушь поросячья.
Но Нестеров, любовь моя, с его трогательной северной природой! Да много чего там замечательного, не будем уж книгу в каталог превращать.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
Без пятнадцати двенадцать к нам подошла вежливая бабуля:
— Извините, второй этаж музея закрывается на мероприятие до четырнадцати часов. Вы можете пока полюбоваться экспозицией первого этажа.
Боже, какие сложности. Что-то я об этом не подумала.
— Спасибо. А они уже приехали?
— Кто?
— Ну, люди, ради которых залы закрываются?
Бабушка озадачилась:
— Вы знаете, я не в курсе.
— Ладно, пошли, пап. В любом случае, они через главный вход зайдут. Наверное.
Однако, далеко уйти мы не успели. По лестнице уже поднимался ВВП и ещё какие-то люди. Поздоровались. Бабушку отправили вниз. Папу и охрану попросили подождать за дверью. Внутри осталось пятеро мужиков. Бодро составили кружком четыре музейных банкетки, расселись. Ни одно лицо кроме ВВП не узнаю́, да и ладно. Я поставила на колени сумку, раскрыла:
— Я так понимаю, Владимир Владимирович, всё это люди посвящённые?
— Да, говорите открыто.
Я достала из сумки первую пачку, в которой лежало несколько сшитых папок.
— Здесь в основном то, что связано с Первой Чеченской. Даты, описания, воспоминания. Интервью, данные боевиками и прочее. Всё, что смогла найти.
— Погодите. С первой? — спросил один из мужиков.
— Да. Потому что в моём прошлом будущем случилась и вторая, — я достала вторую, ещё более пухлую папку, — Даты активной фазы боёв у неё как бы девяносто девятый — двухтысячный, но режим контртеррористической операции будет отменён только в две тысячи девятом, а последние террористы-подпольщики будут уничтожены вообще только в семнадцатом, — я посмотрела в их хмурые лица, — В две тысячи семнадцатом.
Они переглянулись между собой. Блин, какие-то неприметные все, как на подбор. Захочешь фоторобот составить — получится манекен, честное слово.
— Мужики, я знать не знаю, кто вы. Да и неважно мне. Вы сейчас великое дело сделали. Там у нас… в первой версии событий… этих Радуевых со компанией ещё лет пять отловить не могли. Народу от их рук погибло… несколько кладбищ. А теперь, пожалуйста, поймите. С этого момента мы не просто бабочек в прошлом растоптали. Мы прям с дихлофосной атакой по джунглям прошлись. Вероятности смещены. Не повторяйте себе мантры типа «не может быть», «я не верю» и прочее. Не теряйте драгоценных дней. У вас, по сути, очень маленький зазор, чтобы переломить ход истории. Потому что свято место пусто не бывает, найдутся другие фанатики и безумцы. Пока разбег не стал непредсказуемым, надо успеть.
— Да это как раз понятно, — ещё один дядька провёл пальцем по корешкам папок, представляя, видимо, сколько предстоит читать.
Ничё-ничё, я же это всё как-то записала. Подъёмно. Я выложила на банкетку следующую пачку:
— Есть ещё одна персона, на котором половина ваххабитского движения в Чечне держится. Хаттаб.
— Знаем такого.
— Отлично. Я нашла место, где он точно будет, — я поправилась, — Теперь, после того, как трагедия в Кизляре не случилась, я надеюсь, что будет. По времени это совсем близко, и я думаю, что вероятностные линии ещё не успели смешаться. Это… это как с метлой, понимаете? Выдерни из неё один прут — да даже десяток — остальные ещё долго будут держаться в связке, разбалтываясь постепенно.
