Гай Орловский - Все женщины — химеры
Чуть не всхлипывая от изнеможения, я прислонился было к стене и едва не упал, с трудом удержавшись на ногах. Стена исчезла, мир распахнулся, в мгновение ока заменив царство камня на роскошный темный лес с изогнутыми колоннами могучих деревьев и сияющей в просветы между ветками исполинской кроваво-красной луной…
Я судорожно вздохнул, дрожь медленно покидает все еще вздрагивающее тело, да ладно, никто не видит.
Воздух холодный и влажный, издали тянет слабым ароматом костра и жареным мясом, а когда я выйду к костру, никто не скажет, что я чего-то боялся.
В траве что-то блеснуло, я подобрал часы, застегнул браслет на запястье и только тогда ощутил, что почти пришел в себя, но на всякий случай все-таки постоял за деревом, приводя в порядок не столько одежду, сколько потрепанную гордость.
Глава 11
Фицрой вскрикнул рассерженно:
— Ты где был все это время?.. Отошел за кусты еще почти днем, а сейчас уже ночь!
Я пробормотал:
— Да так… Отошел, присел, задумался… А потом надел штаны и вернулся.
Он сказал зло:
— Не бреши!
— Да почему брешу? — спросил я.
Он кивнул на Рундельштотта.
— Это он сказал, что тебя нет слишком долго и что тебе что-то грозит. Я пошел по твоим следам… и ничего не нашел!
— Ну вот, — сказал я успокаивающе. — А разве лучше, если бы нашел? Да еще и вступил?.. А так вот я чистенький, веселый…
Он покачал головой.
— Ты не понял. Я пошел по твоим следам, но ничего не нашел… даже отпечатков твоих башмаков! Они у тебя четкие, как у лося, а потом вдруг исчезли!
Я пробормотал:
— Наверное, листьями засыпало. Там ветер был, я помню. Ладно, мне тут хоть кусочек мяса дадут?
Рундельштотт, что слушал внимательно, а рассматривал меня еще внимательнее, сказал очень спокойным голосом:
— Садись, ешь. Хотя на твоей одежде остались запахи вяленого мяса, печеной рыбы, зажаренной птицы… и чего-то еще странного… Фицрой, отдай ему и мою долю. Мне есть совсем не хочется.
— Это мое снадобье, — предостерег я. — Оно дает вам силы за счет сжигания вашего жира, которого и так совсем ничего. Вернетесь в Санпринг совсем худым… Лучше пересильте себя и ешьте сейчас.
Я присел у костра, весь еще мыслями там, в душе осталась жгучая зависть и ощущение, что вот бы мне такое привалило, я бы вообще… даже не знаю что, но я бы вообще и еще даже больше, потому что я же не лягу на диван с такой мощью, на диване лежим потому, что остается только лежать, а что мы еще можем?
Фицрой молча сунул мне в руки длинный прут с нанизанными ломтиками горячего поджаренного мяса.
Обжигаясь, я жадно ел, потом словно бы невзначай спросил:
— Кстати, а с этим местом связаны какие-то легенды, предания?
Похоже, голос у меня дрогнул или показался каким-то не совсем, Рундельштотт и Фицрой переглянулись, наконец Фицрой помотал головой и сказал честно:
— Я нездешний.
Рундельштотт подобрался, посмотрел на меня с непонятным ожиданием.
— А что?
— Просто поинтересовался, — объяснил я.
Он помолчал, ответил нехотя:
— Очень… очень древние легенды. Что-то случилось?
— А ничего, — ответил я как можно хладнокровнее. — Это просто легенды. Теперь только легенды.
Он посмотрел с еще большей тревогой, но я откинулся спиной на теплый ствол дерева, подвигал лопатками, устраиваясь поудобнее для сна, и даже опустил веки, и Рундельштотт смолчал, что-то поняв или ощутив.
Во всяком случае, когда я, чуточку отдохнув, открыл глаза, Рундельштотт посматривал с тем же уважением и опаской.
Фицрой бросил на багровые угли сухие веточки, там взметнулось оранжевое с багровым пламя.
— А жаль, — проронил он задумчиво, — что теперь только легенды.
— Хорошо, — возразил я.
— Плохо, — ответил он с убеждением. — Это же сколько прекрасного мы лишились!
— И ужасного, — добавил я.
— И ужасного, — согласился он. — Но без магии и чудес… мир серый и пресный!
Рундельштотт посматривал на нас обоих, но помалкивал. Фицрой ждал ответа, я ответил с неохотой:
— Я все понимаю… Сам такой. Хочу, чтоб мир был таким… весь в волшебстве! Но если он таким будет… мы останемся такими.
— Такими? — спросил он. — Это как?.. Разве это плохо?
— Это хорошо, — ответил я. — Я же говорю, сам такой. Но я знаю, что если убрать магию и мир разом станет серым и пресным, то люди постепенно сами возьмутся его раскрашивать. А без магов сами станут магами… только не магами, но как бы магами, разве что помощнее. И каждый может стать магом, хоть и не магом…
Он поморщился, отмахнулся.
— Ничего не понял.
— Я ж говорил, — ответил я безнадежно, — я сам такой, еще как жажду магии! И волшебства. Просто умом понимаю, что это тупик… Но кто из нас живет по уму? Кто, зная, что пить вредно, тут же бросит пить? Кто не понимает, что на войне, куда идет с надеждой убивать и грабить, могут убить и его? От понимания до шевеления хоть пальцем — дистанция огромного размера…
Рундельштотт сказал с той стороны костра:
— Вы как хотите, а я малость посплю.
— А я отдохну от непонятных речей, — добавил Фицрой. — Хороший ты парень, Юджин. Но непонятный какой-то. Все больше и больше.
Рундельштотт, заворачиваясь в плащ, проворчал:
— Он и был таким. Только сам, наверное, еще не знал…
Фицрой оглянулся, но спросить не успел, Рундельштотт уже заснул.
— Что ты ему дал? — спросил Фицрой озадаченно.
— Что и тебе, — ответил я, — только у него сил поменьше.
— А я когда свалюсь?
— К утру, — сказал я злорадно. — Когда нужно будет в седло.
— Свинья ты, — сказал он. — Громадная.
— Друзья познаются по хрюку, — согласился я.
Оба заснули, и только теперь я сказал себе со злостью: ну что я за тварь, умею только убивать? Даже не попробовал как-то договориться с этим свихнувшимся от безнадеги мудрецом. Он хоть и свихнувшийся, но все-таки мудрец, вон как продвинулся и как много сделал!
А я как будто дикарее этих дикарей! А где же мой отточенный на диване интеллект, где мое настоящее превосходство? Пистолет в руке — это не превосходство, это я сам бы назвал больше удачей, чем успехом. Меня с детства учили признавать только успех, а тех, кто желает мне удачи, посылать далеко и крепко, потому что тем самым называют меня тупым ублюдком, которому успех не светит, а возможна только удача, вроде найденной на улице сумки с пачками денег или выигрышного лотерейного билета.
Но сейчас я бесстыдно пользуюсь этим нечестным преимуществом и, чувствую, не так уж скоро откажусь, хотя, конечно, достойнее победы одерживать за счет работы своего блистательного мозга.
Лишь когда Рундельштотт и Фицрой заснули, я сообразил, что вражду к хозяину магического замка и подспудное желание его убить я ощутил еще в момент, когда вступил в роскошные хоромы.
Это питекантропье чувство убрать соперника, хотя всякого мудрого человека должен рассматривать как соратника. Ну почему инстинкт и ум всегда в контре?
Ладно, это еще пережил бы, если бы инстинкт не делал всегда по-своему, а это значит, я все-таки ведом инстинктом, блин, тупая обезьяна, не желающая напрячь мозг хотя бы чуточку.
Это же какая мощь, какая мощь!.. Мне бы хотя бы часть ее, столько бы добра всем сделал, все бы кровавыми слезами залились, и вообще крови было бы по колени…
Стоп, что-то не туда меня занесло. А заносить не должно, я сам должен выбирать себе путь и двигаться по нему верно и непоколебимо. Конечно, партия и правительство сделали все, чтобы отучить меня что-то решать самому, им же виднее, но здесь, похоже, все-таки я самый умный… или хотя бы самый знающий, потому решать не только могу, но и как бы должен, хотя непривычно и страшно.
Фицрой потянулся, зевнул сладко и с таким подвыванием, что с той стороны реки ответили сразу двое волков, и три голоса сплелись в единый и дружный венок сонетов.
Рундельштотт, не просыпаясь, вздрогнул, поморщился, и Фицрой застыл с открытым ртом.
Я кое-как поднялся, тело застыло за ночь, чувствую себя, как Рундельштотт, помахал руками, восстанавливая кровообращение, никогда не привыкну спать на голой земле, разложил на тряпочке скудные остатки хлеба и три сбереженных ломтика мяса.
Рундельштотт наконец открыл глаза, перевернулся на бок. Суставы хрустят так, словно и не суставы, а кости, думаю, услышали даже волки, что подпевали Фицрою.
Поднимался он медленно, цепляясь за дерево, а когда выпрямился во весь рост, внимательно посмотрел на застывшего с открытым ртом Фицроя.
— Что это с ним?
— Либо челюсть вывихнул, — предположил я, — либо вы ему во сне велели замолчать.
— Я? — удивился Рундельштотт. — Да как я мог?.. Это нехорошо!..
— Это было во сне, — объяснил я успокаивающе. — Во сне мы себя не очень-то контролируем. Фицрою вон всегда толстые бабы снятся… Некоторые вообще уписываются…
