Писатель: Назад в СССР (СИ) - Дамиров Рафаэль
Я вошел в кухню. Когда дом построили, предполагалось, что трудящиеся будут столоваться на фабриках-кухнях, а у себя только перекусывать. Так что изначально это помещение вовсе не было кухней, его приспособили под нее потом, когда выяснилось, что пролетарии предпочитают принимать пищу в уединенной обстановке, как обыкновенные мещане. Что ж, это был не единственный психологический просчет строителей коммунизма, полагавших, что новый быт автоматически вытеснит старый.
Не зажигая электричества, я остановился посредине. В окно падал свет от уличного фонаря, и его было достаточно, чтобы разглядеть чугунную эмалированную раковину и старинный буфет справа, пузатый холодильник «ЗИЛ» и стол с табуретками — слева. На холодильнике стоял глиняный горшок с вечно умирающей, но вопреки всему все же цветущей геранью, от которой по кухне распространялся отнюдь не кухонный запах. Раздался щелчок, вспыхнул свет. Я обернулся.
— Чего это ты в темноте? — спросила Ангелина.
Она переоделась в домашнее платье, синее, в мелкий беленький цветочек, которое было ей коротковато, на что его владелица, видимо, и рассчитывала. Я сразу это понял. Единственное, чего я пока не понимал, было у нас уже с нею что-то или нет? Слишком давно это случилось для меня прежнего, чтобы я помнил обстоятельства времени и места. А может, сегодня-то у нас будет первый раз?..
Ангелина рассмеялась, взяла меня за плечи и приземлила на табурет, чтобы не торчал на дороге. А сама открыла холодильник и стала доставать кастрюльки.
— А у тебя это серьезно? — осведомилась она.
— Ты о чем?
— Ну-у… стихи там… рассказы.
— Надеюсь…
— Значит, ты станешь писателем, как Фадеев, или поэтом, как Есенин?
— Если повезет, то — как Краснов!
Ангелина фыркнула:
— Ой, насмешил…Ну нет же такого писателя Краснова!
— Ну вот я первым писателем Красновым и буду. А остальные пусть будут — как я.
— А-а, понятно, — покивала она, потряхивая русой челкой. — А почитай какие-нибудь свои стихи… Ну, пожалуйста!
Какие же ей почитать? Надо вспомнить, что я строчил в молодости? Что-нибудь попроще выдать. Про любовь, конечно же. Писал ведь когда-то такие. О луне, весеннем ветре, запахе сирени, поцелуях на скамейке и прочей чепухе. Нет, хорошо, что я бросил это занятие, переключившись на прозу. Посредственных поэтов, во все времена, и без меня хватало. Проза — это куда более честное искусство. Она не паразитирует на эмоциях, обращаясь, скорее, к голове, нежели — к сердцу.
Тем не менее, я исполнил просьбу девушки. Благо, память моя устроена таким образом, что в ней идеально сохраняются все когда-либо написанные мною тексты — даже заявления в самые разные инстанции. Чужие тексты забываю, свои помню. Так что, пусть и без всякого удовольствия, я прочел Ангелине «Балладу о забытых цветах…», «Сиреневый ветер…» и ещё «До луны не достанешь рукою…». Все это печаталось в журнале «Юность», вернее — еще будет напечатано примерно через годик.
Слушательница отреагировала бурно. Всплакнула, потом кинулась меня целовать, даже села для этого мне на колени. Я прижал ее к себе, рука скользнула к бедру. Она не отстранилась и не оттолкнула мою ладонь. Наоборот — прильнула. Устоять я не мог. Поднял разомлевшую девицу и отнес в ее комнату. Ангелина даже не удивилась тому, что я знаю, куда идти… Она спохватилась примерно через час, вспомнив, что так и не накормила гостя. Мы вернулись на кухню. Признаться, я опасался, что Ангелина расчувствуется, еще и плакать начнет, но ничего подобного.
Видимо, у нас с ней это уже не впервой. Что ж, тем лучше. Мне-то известно, чем кончится наш роман, а ей лучше бы этого не знать. Нельзя Ангелине позволить втянуться во всю эту круговерть. Ей же будет лучше, если мы расстанемся как можно скорее. Конечно, у нее на меня уже есть определенные планы. Не те сейчас времена, чтобы девушки отдавались парням за просто так, не имея на них вполне конкретных видов. Однако со мною у нее все равно ничего не выйдет, слишком разные мы люди.
Как бы то ни было, мы мило поужинали, а потом она меня проводила. Нельзя же, чтобы, вернувшись со смены, ее мама нас застукала. Оказавшись на свободе, я поплелся домой. Наше сближение с Ангелиной случилось еще и из-за того, что мы жили неподалеку друг от друга. Правда, квартиры у меня не было — так, две комнаты в коммуналке. Две — на одного. Что по тем временам было не меньшей роскошью, нежели отдельная жилплощадь. Соседей у меня было всего двое — убежденный сорокалетний холостяк и вдова тридцати семи годков.
Холостяка звали Савелием Викторовичем Телепневым, а вдову — Марианна Максимовна Юрьева. По моим наблюдениям, Марианна Максимовна неровно дышала к Савелию Викторовичу, но тот был непрошибаем. Самое главное, что оба были весьма приличными людьми. Телепнев работал диспетчером на автобазе, а Юрьева — костюмером в театре. Встречаясь в прихожей и на кухне, они со мною и друг с другом вежливо здоровались, иногда — по нескольку раз на дню.
Обоих я знал с детства — своего, разумеется. Когда были живы родители, они тоже поддерживали хорошие отношения с Телепневым и Юрьевой. Даже праздники наша коммуналка праздновала сообща. Соседи помогли мне похоронить маму и папу. Я же тогда был совсем мальчишка, только-только окончил восемь классов и поступил в ПТУ на литейщика, когда родители погибли в аварии. Водитель заснул за рулем, и автобус, на котором они ехали, врезался в автоцистерну с бензином.
Боль потери, за давностью случившегося, для старого писателя, Артемия Трифоновича Краснова, стала привычной, но для Тёмы Краснова, паренька двадцати лет, она в эти февральские дни все еще была свежа. Плакать я тогда, конечно, уже не плакал, но в комнате родителей долгое время старался ничего не менять. Я даже не заходил туда. Это было возможно, потому что в наши апартаменты можно было попасть только через «детскую», то есть — мою комнату.
И вот теперь, когда я входил в подъезд нашего дома — еще более старого, нежели тот, где живет Ангелина — непонятное волнение охватило меня. Ведь сейчас я опять увижу Савелия Викторовича и Марианну Максимовну! Живыми! Телепнев пропал без вести в 1991. Поехал в Ашхабад к родственникам и не доехал. Следствие так ничего и не установило. Он попросту исчез из поезда, пересекавшего пустынные районы Средней Азии. Мне кажется, что в хаосе распада СССР, когда исчезали тысячи людей, никому просто не было никакого дела до одинокого пенсионера.
Юрьева скончалась от сердечного приступа уже в начале следующего века. Помня сделанное ею добро, я оплатил все расходы по кремации и погребению ее тела. Ведь замуж Марианна Максимовна больше не вышла, а в первом и единственном своем браке детьми не обзавелась. Вот и некому было проводить ее в последний путь, кроме бывшего соседа. Неужели сейчас, отворив дверь квартиры ключом, который лежит в кармане моего пальто, я увижу их обоих, далеко еще не старых, милых людей?
В нашем доме широкие мраморные лестницы, а в проеме между ними, в решетчатой шахте, курсирует старинный лифт. До революции этим зданием владел фабрикант Викентий Аристархович Свирский, которому принадлежал и завод, где я снова работаю. Хозяин сдавал в нем квартиры зажиточным жильцам — торгашам средней руки, заводским инженерам, актерам и прочим «дворянам». После 1917 года дом, как и завод, у Свирского отобрали. В просторные пяти-семикомнатные квартиры заселили рабочих. Разумеется — по несколько семей на квартиру. Так в этом доме оказался мой прадед. В нем родились и выросли дед, отец и я. Дед погиб на фронте. Бабушка — попала под бомбежку во время эвакуации.
И вообще война сильно проредила некогда большое семейство Красновых. Когда я родился, от него оставались только мой отец, тетя Зина, живущая в Куйбышеве, да жена дяди Пети, скончавшегося в Ленинграде, в блокаду. Тот не воевал из-за крайне слабого зрения, но был прекрасным настройщиком музыкальных струнных инструментов. Его супруга, тетя Фира, умерла, когда мне и пяти лет не исполнилось. Сказался блокадный голод. А тетя Зина утонула во время купания в Куйбышевском водохранилище, незадолго до гибели моих родителей. Самое удивительное, что ни у кого из моих родичей не было детей. Так к 1975 году я остался совершенно один на свете.
