Семь Нагибов на версту часть 3 - Тимур Машуков
Двор кончился, и она выбежала на дорогу. Пешеходный переход был не здесь. Плевать! Она бежала прямо по проезжей части. Машины сигналили ей, водители орали, высунувшись из окон. Кто-то бросил ей в спину бутылку с водой. К чёрту! Всех к чёрту! Пусть сбивают! Так даже лучше! Раз — и ничего нет. Ни любви, ни гнетущего чувства уязвлённого самолюбия, ни бешенства и гнева. Блаженная пустота!
И она бежала дальше. Метр за метром асфальт оставался за ее спиной. В одном шаге от нее пролетела машина огнеборцев, взвизгнув колёсами на повороте. А она бежала. Улица кончилась — и она побежала по другой. Она не знала, куда бежит, не знала, от чего и почему. Она просто чувствовала, что ей надо бежать — и бежала.
Теперь она неслась по тротуару, расталкивая на своём пути зазевавшихся пешеходов. Пару раз кто-то пытался ударить ее в ответ, но либо промахивался, либо Вера просто не обращала внимания. Ей было всё равно на них. Теперь это не имело никакого значения. Только она, бег, дорога, и ее неразделённая любовь.
По правую руку показался парк — и она, не задумываясь, сиганула туда. Тут же врезалась в толпу бегунов, упражняющихся здесь. Кто-то крикнул, кто-то попытался шлепнуть ее по заду. Неважно. Она бежала дальше, отдавливая руки упавшим спортсменам. Какой-то человек в спортивном костюме и со стартовым жезлом выскочил на дорожку. В его губах был зажат свисток, и тот свистел, свистел надрывно, но и свист, смешиваясь со звоном в ушах, не мог прорваться к ней.
«Друг! Давай останемся просто друзьями!» — и она без раздумий влетела в этого человека, и тот упал, крича что-то невнятное про ее мамашу. Без разницы. Она бежала дальше. Крики, стоны — разве могло это всё заглушить те оглушительные раскаты дьявольского смеха, что застилали ее слух, ломали ее изнутри, поглощали душу?
Вера рыдала на бегу, слёзы заполнили глаза, закрыв мир полупрозрачной пеленой, из носа нещадно текло, из-за чего сопение сделалось еще громче, сквозь сомкнутые бешенством зубы прорывались всхлипы. Она захлёбывалась слезами, рыдала, как маленькая девчонка, да что там — в эту секунду как будто и не было никогда тех двадцати прожитых ей лет. Нет, в этот момент она рыдала не как девчонка. Она и была той самой девчонкой.
Выскочила из парка — и бежала дальше. Мост. Впереди был длинный мост. И она влетела на него. На мгновение захотелось прыгнуть на перила и сигануть вниз — на дно этой исполинской реки внизу.
Волны клубились, ударяясь о берега, вода клокотала, звала ее к себе и ехидно посмеивалась. Вихры пены взлетали над рекой и тут же утопали в маленьких водоворотах. Нырнуть — прямо в этот водоворот, чтобы наверняка. И всё. Удар о воду сломает ей шею, или она просто захлебнется, и всё это закончится. А через пару дней ее тело, обглоданное рыбами и вспухшее от воды, выловят рыбаки уже в другом городе, на севере. Нет. Это будет неправильно. И она бежала дальше, оставляя реку без добычи. И та, казалось, огорчённо бормотала внизу.
Боль. Сердце болело. В правом боку немилосердно кололо. Она задыхалась, готова была закашляться от пыли и выхлопных газов. Но она бежала. Не могла остановиться. Бег теперь был всем, что у нее оставалось.
Ступни как будто сплющило. Каждый шаг отдавался отчаянным стоном убитых пальцев. Икры надрывались, колени грозили рассыпаться через пару минут, спина ныла. В голове громко стучала кувалда, словно невидимый кузнец ковал в горниле ее бешенства молнии для бога воинов Перуна. Так пусть же выкует их побольше, пусть разразится гроза, буря, такая же, какая была у нее на душе. И она бежала, бежала…
Вера не знала, сколько прошло времени, когда она наконец остановилась. Уже начинало темнеть, а с Толиком она разговаривала ещё в пять часов вечера. Все мышцы и кости в ее теле ломало, она разваливалась на ходу. Каждый орган требовал немедленной пересадки, грозился, что сейчас откажет. И Вера надеялась, что так и произойдёт, что все ее органы вот-вот отдадут концы, и она тут же погрузится в небытие, забудет всё, что случилось, забудет свою любовь и боль, а потом, спокойная и чистая, встретит пустоту, растворится в ней.
Три тени заслонили свет, и когда она, тяжело дыша, подняла глаза, то похолодела от ужаса — трое мужчин, одетых в классические костюмы, смотрели на нее, не отводя ледяных глаз.
— Пакуйте ее, она подходит, — сказал один из них, и двое других тут же схватили ее за руки и потащили к машине. Она сопротивлялось, хотя тело, уставшее от бега, было обессиленным. Она попробовала закричать, но ей в рот сразу затолкали вонючую тряпку. На голову одели черный мешок, и мир померк.
Она вспомнила слова матери про то, что в городе и окрестностях пропадают люди. Тогда она не обратила на них внимания. Приехав из Бьена, где она училась в Институте художественных искусств, она только и думала о том, что нужно поговорить с Толиком, потому что в последнее время его тон общения с ней сильно изменился — стал сухим, безжизненным. Из него исчезли краски жизни и ей, натуре, глубоко погруженной в прекрасный мир живописи, это было больно видеть.
Да, погрузившись в мир искусства, она не забросила тренировки и была, наверное, самой сильной на курсе. Но все же в последнее время кисть она в руках держала гораздо чаще, чем деревянный меч. И вот наступила расплата — она не может справиться с тремя простыми людьми. Что ж, видимо, это судьба — умереть вот так, от рук извращенцев.
Злые слезы побежали у нее из глаз. Да, еще несколько минут назад она хотела смерти, молила о ней… Но смерти чистой, а не такой, что обещал ей лед в глазах этих нелюдей. И она стала шептать молитву о помощи — единственную, которую знала и которой ее обучил старый тренер:
Перуне, Отче наш!
Гремят во Сварге Синей твой Меч и Щит.
Мы, верные дети Твои,
слышим Силу Твою несказанную,
Силу Праведную, Родом данную.
Ты лад оберегаешь, род Русский и нас всегда защищаешь. Защити души наши Святыми Перуницами,
а тела наши — Огненными Громницами,
пусть они нас не трогают,
а врагов отгоняют.
Горит в душах наших Огонь Сварожий,
Огонь Веры Праведной, Святой
