Червь - Антон Лагутин
— Ты что тут делаешь, паршивец! А зачем портки снял? Хотел нагадить мне на пол, засранец?!
Он заходит в комнату. Начинается какая-то суматоха, в которой я, сидя в хлебе, падаю на пол.
— А хлеб зачем украл? — хрипит старик. — Проголодался? Потерпи, скоро и тебя накормлю.
Отто захныкал, начал звать маму. Прости пацан, я не подумал о последствиях. Ну почему я всегда не думаю о последствия! Потерпи, я всё исправлю.
Две пары шагов засеменили в сторону подвала. Скрипнула крышка, после чего дед сказал:
— Полезай! Не бойся, у тебя будет компания.
— Пить… — мычал голос из подвала.
Отто заплакал еще громче. Началась суматоха, громко застучала по полу обувь. В какой-то момент, судя по всему, дед одержал победу и кинул Отто в подвал. Теперь я ощущал только одну пару ног. Грохнула крышка. И теперь, помимо мычания, я слышал детский плач, доносящийся из-под досок.
Шаркающие шаги приблизились ко мне. Я нервничал. Боялся быть обнаруженным, потому что если дед меня запалит — пострадаю не только я. Эта мысль сводит меня с ума.
Вот он поднял горбушку с пола. И я очень надеюсь, молюсь, что он не выкинет её в компостную яму. Слушай, дед, не надо переводить хороший продукт, особенно когда он нафарширован такой сочной начинкой — мной!
Дед подошёл к столу. Сел на стул, продолжая держать меня в руке. Я словно улитка, спрятавшаяся в раковине. Слышу, как он чмокает помидором, откусывая очередной кусок. А затем я поплыл по воздуху. Поплыл к потолку. Начинается. Он подносит горбушку к губам. Запихивает её на половину в рот и кусает своими розовыми деснами с парочкой гнилых зубов. Мякиш приятно давит на меня со всех сторон. Я словно завернулся в тёплое одеяло холодной зимней ночью. Осталось дождаться, когда зева тьмы захлопнется, утянув меня в горячие кишки старого деда, где я буду как дома. Как в хорошем, богато обставленном доме на побережье чёрного моря.
Мякиш давит сильнее. Полегче, дедуля, не сломай зубы! Если будешь продолжать в том же духе — перекусишь меня! Глотай так! Слышишь меня? Глотай! Глотай целиком!
Давление становится невыносимым. Еще чуть-чуть и мои чёрные глазки, как у креветки, вылезут из орбит, повиснув…
ЕБАТЬ! АААААА!
БОЛЬ…
НЕ…
ПЕРЕДАВАЕМАЯ…
Словно я рубанул себя топором по пальцу, перерубив не только кожу и сухожилия, но и кость…
СУКА! Дед перекусил меня своими гнилыми зубами пополам! Я не чувствую хвоста, не чувствую зада! Моя оставшаяся маленькая половинка погружается в густую слюну и перемешиваясь с кусочками прилипшей к дёснам еды. Моя голова скребёт о гнилые зубы, о шершавый язык. Острые крошки вонзаются в моё тельце, и я боюсь, что одна из них может попасть мне в дырку, загноиться там, а это в свою очередь приведет к смерти! Но я не знаю свою физиологию! А вдруг в откусанной части тела было сердце? Может, я сейчас умру…
Я не хочу умирать! НЕ ХОЧУ!
Мне хочется блевать. Блевать от боли и кричать от страха, что меня охватил!
Я трусь… не хочу, но трусь…
Трусь… Но слюна деда гуще; она не даёт извергнуться наружу моей молофье, и смывает меня в глотку. И я улетаю в пустоту, как каяк с водопада в бездну.
Глава 20
Подобно слепому кроту, что роет норы для спасенья от дождя, я рыл свою дорогу головой, стараясь не обращать внимания на боль, льющуюся из моего конца. Я дрыгался, крутился, извивался. Цеплялся за мягкие стенки горла, за пищевод. И постоянно чувствовал, как агрессивная среда чужого организма пробует меня на зубок, пытается определить: съедобный я или враг, от которого нужно срочно избавиться. Как дождевая вода обжигает лёгкие крота, так кислота желудка обожгла моё крохотное израненное тельце. Снова боль, снова отчаяние. Я думал, что сейчас умру, но мой организм не такой слабый, как я думал. Инстинкты активизировались — я зашевелился. Зашевелился в прямом и переносном смысле. Я шевелился, чтобы выжить.
Внутри желудка я услышал голос.
— Он откусил у тебя лишь хвост! — Дроздов вернулся. — Успокойся! Это царапина.
Но мне больно!
— Тебе не больно! Запомни, ты не чувствуешь боли! Твоя жизнь — это боль. Ты можешь ощущать только сокращение мышц, остальное — рождает твоё уродливое подсознание, привыкшее бояться любой, даже столь не значительной боли!
Нет!
— Да! Отпусти ты эту боль! Скручивайся, трись, крутись — это твой язык чувств. Ты — глист, что должен выжить в любой враждебной среде, и не важно — куда закинула тебя судьба! Хоть в пищевод коровы, хоть в пищевод свиньи! Пусть ты окажешься в кишках белой акулы — ты должен жить!
И снова советы старших! А меня учили, что старших надо слушать. И уважать!
Я опускаюсь на дно. Чувствую стенки желудка — они бугристые, горячие и мягкие, как целлюлитная жопа толстой проститутки. И как положено, я начинаю тереться на все деньги! Трусь всем телом, облизываю шершавую кожу и снова трусь. Хватаю пальцами так, что белеют складки, разглаживается целлюлит, и шлюхе это нравится! Она стонет, начинает извиваться. Просит в неё войти.
Я трусь и вхожу. Трусь и вхожу, не чувствуя боли… Еще… О-да! Да! Вот так… Еще-еще! Трись! Трись! Сегодня можно в кровь стереть всю кожу! О-да! Вот так, ты молодец! Засуну ка я этой жирной шлюхе в жопу!
И… и…. вот так… пошЛА! ПОШЛА МОЛОФЬЯ ПО ТРУБАМ!
Кусающую боль от кислоты смыло, словно на свежий ожог пустили струю ледяной воды. Я успокоился. Мысленно выдохнул. Теперь я в безопасности. Как и обещал Дроздов — боль ушла. Судя по всему, её и не было. Всему виною неправильные движения телом. И паника. Теперь нужно найти проход к кишкам.
Пока я дрыгаюсь, скребу о стенки желудка, бьюсь о проплывающую мимо меня еду, дед с кем-то разговаривает. Он открыл крышку погреба и говорит:
— Малец, а ты случаем не сын Юриса?
Сквозь детский плач, я слышу,
