Джони, оу-е! Или назад в СССР (СИ) - Шелест Михаил Васильевич
— Четыре, — вздыхаю я.
— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, — сказал, расплываясь в улыбке Симонов.
— Ты, Симонов, списал диктант у Дряхлова, вот и не…
Завуч сделала такую паузу, что у многих даже слюна потекла от ожидания продолжения.
— … э-э-э, юродствуй, — продолжила «Людочка». — Или писать диктант будешь вместе с Кеповым и Рошкалем после уроков.
— Молчу-молчу, Людмила Фёдоровна, — весело проговорил Симонов. Он, вообще был весёлый мальчишка, этот Федька Симонов. И не задиристый. Просто, у него «сидели» брат и отец и поэтому в семье было не всё в порядке…
Всё ученики разошлись, и мы с Людмилой Фёдоровной остались вдвоём.
— Тут нам сегодня звонили из райкома партии… Знаешь, что такое райком партии, Женя?
Голос у «русыни» резал слух добротой. Я задумался. Сам когда-то был членом КПСС, а что такое райком забыл.
— А что это такое? Как сформулировать? — размышлял я. — Выборный орган управления? Ага… Партийная конференция…
— Это выборный орган коммунистической партии Советского Союза. Его избирает районная конференция.
— Молодец. Всё правильно ты сказал, только не сказал, что это руководящий орган, Женя. Руководящий! То есть орган, который руководит всеми коммунистами, а через них и всеми предприятиями и организациями в нашем районе. И нашей школой и Радиозаводом, где работает твоя мама.
Я молчал, слушал и пытался унять начавшуюся дрожь в коленях. Вот уж не думал, что буду снова когда-нибудь трястись от слов «Районный комитет Коммунистической партии Советского Союза». Но стоял перед столом «русыни» и дрожал.
— Почему они не предлагают ученикам сесть? — думал я.
— Разрешите мне сесть, Людмила Фёдоровна, — вдруг сказал я, неожиданно для себя самого. — Что-то вчера…
Чуть было не сказал: «На лыжах накатался», но вовремя остановился.
— … э-э-э, температура высокая весь день была. Только потому, что полугодовые работы: контрольная и диктант, — сегодня пришёл. Так бы остался дома.
— Да? — рассеяно переспросила русыня, погружённая в свои, вероятно обо мне, думы. — Садись, конечно. Так вот… Звонили из райкома партии и интересовались тобой. Из отдела по идеологии и знаешь кто звонил?
— Да, откуда? — усмехнулся я грустно. — Наверное сейчас узнаю.
— А ты не смейся, Дряхлов, — голос Людмилы Фёдоровны, резко посуровел и из «русыни» они превратилась в… Хотел сказать в «Змея Горыныча», но нет… Почти, но нет! В завуча!
— Почему тобой заинтересовался лично третий секретарь райкома партии? — спросила она, сурово сдвинув брови.
Будь я действительно мальчишкой, я бы, наверное, рассказал, всё, что знал и о чём догадывался, но я не был простым мальчишкой. Я был очень непростым мальчишкой. И я вспомнил, что я всего лишь мальчишка.
— Не знаю, — просто сказал я.
— И это всё, что ты можешь мне сказать? — сильно удивилась завуч.
Она уже, сразу после звонка из райкома, имела разговор с Поповым Виктором, и тот рассказал про позавчерашнюю демонстрацию песен брату и про то, что тот по их поводу сказал, забирая бобину с песнями.
Однако, звонившая по поручению секретаря по идеологии Первомайского райкома КПСС, не представившаяся женщина, совсем не угрожала санкциями, а просила вышеназванного Дряхлова предоставить под светлые очи третьего секретаря. Сегодня же. К назначенному часу секретарская машина должна была приехать, забрать оного ученика и отвезти в райком.
И то, что ученик, зная причину или догадываясь о ней, молчит, как партизан и пучит на неё якобы «невинные глазки», Людмилу Фёдоровну сильно разозлило.
— Ты, Дряхлов, зря так себя ведёшь. За подрыв коммунистической идеологии с тебя, скорее всего, не спросят. Зато спросят с твоей матери, которая тебя воспитала таким.
Я, увидев выступившую на её лице красноту и почувствовав в словах эмоциональный выплеск, улыбнулся.
— Зря вы так нервничаете, Людмила Фёдоровна. Я пишу стихи по наитию. Что льётся, то и записываю. Не сидится мне за листами тетради. Все записи сделаны мной простым карандашом на взятых с собой листах бумаги. Это потом всё то, что вы читали, было переписано в тетрадь. И не в одну, кстати… Если я что-то неправильно думаю, то только от того, что я ещё маленький. И мама моя учит меня любить родину, партию, школу и вас, Людмила Фёдоровна, учителей. И я вас люблю.
— Ага, — хмыкнула завуч. — Любит он… Рагиню довёл до того, что она уволилась.
— Хамить не надо было, — хмыкнул я. — А детей любить учитель обязан. Согласно штатному расписанию, кстати. А вот ученик нет… Ещё подискутируем на эту тему? Вроде бы закрыли её…
Мы и правда три месяца назад неплохо подискутировали на тему педагогики. Аж вместе с представителями РОНО, приехавшими по моему заявлению. Они все пытались меня нагнуть, но нагнул их всех я. Тогда на меня и накинулись все школьные «гарпии». Однако «тритон» оказался проворный, грамотно расставлял для «гарпий» ловушки, а сам не подставлялся.
— Нет, Дряхлов, дискутировать с тобой на тему должностных обязанностей учителей и кто кого должен в школе любить я не стану. Похоже, что ты больше всех знаешь о любви.
А я вдруг встал из-за парты и запел:
— А не спеть ли мне песню, о любви![1] А не выдумать ли новый жанр! По попсовей мотив и стихи. И всю жизнь получать гонорар!
Людмила Фёдоровна, вздрогнула, было, от неожиданности, но потом, тяжело вздохнула.
— Ты, Дряхлов, совсем с ума сошёл со своими песнями.
— Творчество процесс спонтанный. Вашими словами о любви стихи навеяло. Вот слушайте дальше… Мою песню услышат! Тысячи глаз моё фото раскупят тысячи рук. Моё солнце мне скажет — это про вас. Посмеётся над текстом лучший друг. И я стану сверхновой суперзвездой, много денег, машина, все дела. Улыбнувшись, ты скажешь: «Ну, ты крутой»! Я тебя обниму: «Ты права!»
— Кого это ты обнимешь? — напряглась завуч. — Меня, что ли?
— Да, что вы, Людмила Фёдоровна. Когда я стану «суперзвездой» вы про меня уже и забудете. Сколько нас таких звёзд мимо вас проходит. Неужели вы про всех помните, и знаете, кто кем стал?
Людмила Фёдоровна задумалась.
— Не пойму я тебя, Дряхлов, что ты за человек. Никак не могу тебя раскусить…
— Не надо меня кусать, Людмила Фёдоровна и тогда нам обоим будет легко жить. Вот увидите, в райкоме всё будет хорошо. Мои песни там понравятся.
— Так ты, всё-таки знаешь, из-за чего тебя приглашают? — удовлетворённо хмыкнув, проговорила завуч.
— Не знаю, но могу только догадываться. Так же как и вы, уважаемая и любимая Людмила Фёдоровна.
Завуч нахмурилась, улыбнулась, крутнула и покачала головой.
— Ох и хитрый ты, Дряхло-о-в… Ох и хитрый…
— А это разве плохо? Хотя не хитрый я.
В класс забежала секретарь директора.
— Машина райкомовская приехала, — сказала Верочка.
— Вот, Дряхлов. Приехали за тобой. Отведи его, Вера. Замучил он меня. Видеть его не могу.
* * *[1] «А не спеть ли мне песню?» — https://youtu.be/p8J7LWrrh3A
Глава 29
Меня везли в чёрной райкомовской «Волге». Рядом со мной на заднем сиденье лежала гитара, а на переднем пассажирском сиденье сидела женщина лет сорока в дублёнке и песцовой шапке. Она сразу представилась Ниной Ильиничной и спросила, почему я без инструмента. Я пожал плечами, что научился делать великолепно, за четыре месяца здешнего пребывания, и сказал, что «гитара дома».
— Странно! — нервно и резко бросила она. — Я же сказала, чтобы с гитарой. Поехали за инструментом! Где ты живёшь?
— Да вон, — показал я на дом. — Во втором подъезде.
— Так беги, чего сидишь! — почти выкрикнула женщина и я сорвался с места в галоп.
Дома я, на всякий случай, сунул в карман пару мясных котлет, завёрнутых в газету «Красное знамя» и тетрадь с идейно выдержанными стихами, которую засунул в гитарный чехол. Обернулся я быстро и женщина, глянув на часы, подобрела и даже дала мне шоколадную конфету «Мишка на севере».
