Талисман цесаревича - Сергей Юрьевич Ежов
Для конца восемнадцатого века произведение из середины двадцатого звучит довольно необычно. Однако сила гениальной музыки такова, что слушатели захвачены и покорены: они слышат, они чувствуют атакующую мощь, лязг оружия, сопротивление врага и слышат яростный призыв — вперёд, к победе!
— Признаться, когда Её величество прислали мне ноты, я был немало озадачен. — после завершения сюиты заявляет Дорохов.
— Вы, Алексей Иванович, читаете нотные записи? — удивился я.
— Не читаю, но сие совершенно неважно. Судите сами, Юрий Сергеевич, я видел ноты обычных маршей, хотя бы и нашего полка: они умещаются на половинке листа. Я не ошибаюсь?
— Ни в малейшей мере.
— И я о том же толкую: я разворачиваю приложение к письму государыни, а в нём целая стопка! Признаться, я огорчился. Но потом позвал нашего дирижёра, даю ему ноты, мол, посмотри, дорогой, что тут мне принесли.
— И какой оказалась его реакция?
— А вот какой: он сначала эдак снисходительно читал, потом увлёкся, потом вцепился обеими руками, а потом, когда дошел до последней части и вовсе зашелся от восторга. Кричит: Это гениально! Это нужно немедленно репетировать и играть!
Полковник отпил вина, смягчая горло, потом продолжил:
— Естественно, я дал команду репетировать. А когда всё было готово, мы с офицерами собрались послушать… Юрий Сергеевич, это и впрямь гениально! Вы сумели показать весь ход битвы: манёвры, сближение с неприятелем, занятие позиций, вид боя со стороны, томительное ожидание ввода в бой и наконец, яростная атака! Я был в трёх сражениях, и знаю что говорю!
— Значит, будете использовать сюиту в своём полку?
— Вне всяких сомнений! Эта ваша «Частушка» чудо как хороша для тех случаев, когда надо продемонстрировать джигитовку. Наши удальцы такие финты закручивают, да если ещё под такую музыку… А последняя часть — для торжественного прохождения конного строя. Да у любого понимающего человека слёзы прольются от счастья!
Дошел разговор и до моей дуэли.
— Разные слухи ходят, Юрий Сергеевич. Поговаривают, что эти трое желали Вас убить любой ценой. Правда ли?
— Правда. Сержант Рокотов был свидетелем от первого до последнего мгновения. Он вам всё рассказал, не правда ли?
— Истинная правда. Мы были потрясены этаким происшествием.
— Более того: князь Голконский и капитан Пршебыславский не успели выстрелить, и при разряжении оружия выяснилось, что пули в их пистолетах отравлены.
— Неслыханное дело! Но чем Вы не угодили этим негодяям? И ещё: Рокотов отметил, что офицеры совсем не похожи на обыкновенных армеутов. Кто они?
— Дело в том, что я довольно близок к августейшей чете. Как вы знаете, Его величество ещё в бытность цесаревичем подвергался нападкам со стороны недругов. Время прошло, но нападки не прекратились, и я оказался на острие удара. Что касается странностей, отмеченных сержантом, то он прав. Кстати, Алексей Иванович, у вас растёт весьма наблюдательный и вдумчивый офицер, подумайте, как правильно его использовать. Однако я отвлёкся. Капитаны эти перевелись в Кексгольмский полк из Преображенского. Им, видите ли, не захотелось перебираться из Петербурга в Тихвин, как повелел Его императорское величество. Выяснилось, что почти половина офицеров Кексгольмского полка разогнаны в разные места, часто с понижением, для того чтобы освободилось места для гвардейцев.
— Неужели?
— Это истинная правда, господа. Начато следствие, под стражу уже взяты три генерала и несколько штаб-офицеров. Я надеюсь, что виновные будут сурово наказаны.
Офицеры посуровели. Они хотя и из привилегированного полка, но гвардейцев недолюбливают, и рады, что плутни паркетных шаркунов раскрылись.
— Юрий Сергеевич, хотел спросить ещё об одном: Вы стали выяснять, дворянин ли Пршебыславский? Признаться, все офицеры нашего полка глубоко возмущены его хамством.
— Нет, господа, я не стал делать этого.
— Отчего же?
— Всё просто: Пршебыславский не мужчина, но и не мужик.
— А кто же?
— Евнух. Я отстрелил ему мужское достоинство таким образом, что даже оставшийся кусок яйца лекарю пришлось удалить. — огорченно развожу руками — Извините, но оно само так получилось.
Офицеры захохотали так, что чуть не рухнул потолок.
По результатам встречи кирасиры сочли меня достойным членом офицерского сообщества, славным малым, отличным командиром и бойцом, с которым можно воевать в одном строю.
В общем, визит получился весьма удачным.
* * *
Отправляясь из Обояни, я прихватил с собой пачку бумаги, и во время вечернего отдыха, а чаще и лучше — во время днёвок[55] — я писал учебники по школьным предметам, которым намеревался обучать своих подопечных. Первыми, ещё в Обояни, появились «Букварь» и «Арифметика», написанные на основе сборника правил русской грамматики (кстати, на немецком языке), который я купил в книжной лавке. Как выяснилось, формализованных учебников в эту эпоху ещё не существовало, прообразы таких учебников только начали появляться в Пруссии и во Франции. Кстати, по букварю я и сам учился русскому языку конца восемнадцатого века. Потом появились «Математика. Начальный курс», «Алгебра», «Геометрия», учебник физики, два учебники биологии, «География материков и океанов» и наконец, я взялся за химию. «Неорганическая химия» у меня получилась в двух томах, и в первом томе я поместил таблицу Менделеева. Конечно же, я не стал называть таблицу именем её создателя, а назвал просто: «Периодическая система химических элементов». Разумеется, большинство окон таблицы не содержали названий элементов, поскольку эти химические элементы ещё не открыты, но зато там имелись все необходимые данные.
Совершенно очевидно, что как только учебник получит хотя бы минимальную известность, немедленно возникнет вопрос: а кто, собственно, автор Периодической системы? Никому не известный рекрут? Не смешно. Русский учёный? Тоже не смешно: русских учёных мирового уровня ещё просто нет в природе. Европейский учёный? Опять-таки не смешно — в Европе до сих пор оперируют понятиями вроде флогистона[56] и теплорода[57], а кое-где до сих пор ищут философский камень[58].
И я решил приписать великое открытие Ибн Сине[59], более известному в Европе как Авиценна. Объяснение очень простое: мой отец привёз из похода книгу за авторством Авиценны на татарском языке, и по этой книге я учился химии. Конечно же, в процессе обучения я выучил книгу едва ли не наизусть, а вот сама книга пропала. После смерти отца поместье захватил недостойный отпрыск рода Бекетовых и разорил библиотеку. Зачем этот варвар так поступил неизвестно, но факт есть факт: книги Авиценны в библиотеке больше нет. И подстрочного перевода, по которому можно восстановить содержание книги, тоже нет. Эту версию я изложил в предисловии и выразил положенное сожаление тому факту, что учёному сообществу придётся пользоваться не оригиналом, а вольным переложением некоего Юрия Сергеевича Булгакова.
Однако мало написать самую нужную и мудрую книгу: её ещё нужно обнародовать.
В первый же свой выезд в Санкт-Петербург я отправился на Васильевский остров, в академическую типографию, и заказал печать двухтомника «Неорганическая химия» тиражом в двести экземпляров. Спустя четыре дня, ко мне приехал нарочный[60] из типографии с письмом от заведующего. Господин Шиллинг извещал, что профессура и студенты Университета, а также академики и адъюнкты Академии Наук, ознакомившись с моим трудом, накидали заказов ещё на сто экземпляров. Что-то непонятное… Спрашиваю у нарочного:
— Скажи-ка, любезный, мою книгу уже начали продавать?
— Никак нет-с, продавать книгу без разрешения заказчика никто не станет. Однако господин Шикльграубе разумеет в химии, он за день и прочитал вашу книгу. А потом поделился с профессором Функом, а когда и тот прочитал, то разнёс весть по Университету и Академии. Вот теперь многие хотят иметь собственный экземпляр вашей книги. А господин Шиллинг просил передать, что книгу непременно нужно оснастить рецензией русского учёного светила, чтобы закрепить приоритет за Россией. Вы, господин Булгаков, согласитесь ли на такой оборот?
— Отчего нет? Кого господин Шиллинг порекомендует мне в качестве рецензента?
— Профессор Функ, как говорят, уже проводит химические опыты по методе, предложенной в книге. Он жаждет поговорить с Вами, а если пригласите в рецензенты, будет весьма доволен.
— Прекрасно, пусть так и будет.
Я написал письмо господину Шиллингу, в котором разрешил допечатывать столько экземпляров, сколько нужно. Кроме того дал разрешение перевести книгу на латынь и французский — язык науки и язык международного общения этого времени.
С тех пор прошел почти год, и в научном
