Трудовые будни барышни-попаданки 4 (СИ) - Дэвлин Джейд
— Добродеи, — философски заметил Миша, — так увлечены добрыми делами, что не замечают, кому своим добром встали на пути.
— Значит, будем зоркими, — ответила я.
* * *Этим вечером я не раз вспомнила тот разговор. Пожалуй, с того момента, когда подъехали ко дворцу и поднялись по Иорданской лестнице под любопытными взорами гостей и придворных.
Скорее всего, многие из высокопоставленных персон были удивлены, если не возмущены. Чиновника третьего класса, пусть и товарища министра, и его супругу впервые пригласили в царский дворец! Они обязаны робеть, смущенно переглядываться — полный комплекс кошки на передержке в новом доме. А эти — едва не ржут.
Начал Миша. Едва мы подошли к парадному входу, он заметил:
— Надо же, Мушка: пятый год в Питере, а в Эрмитаж заглянули впервые.
Я еле сдержала смех. Зато, когда приближались к Большому аванзалу, спросила супруга:
— Ты не знаешь, какая сегодня выставка в Николаевском зале?
— Тише, дорогая, — с улыбкой шепнул муж. — Сам Николай Палыч не знает, что Большой аванзал станет Николаевским, потому что не уверен, что будет царствовать.
Впрочем, иногда было не до улыбок. Уже позже пробрались непосредственно в Эрмитаж, чем опять-таки удивили придворных: если приглашены к царю, так надо смотреть на царя, а не картины. Одних знакомых полотен, в первую очередь итальянцев и французов, еще не было. А вот фламандцы — Рембрандт, Ван Дейк — оказались представлены богаче, чем в мои времена. Надолго задержались перед «Святым Георгием» Рафаэля — теперь он в Вашингтоне. Немало картин продали в начале 30-х годов XX века ради валюты, хотя в разгар Великой депрессии художественный рынок едва не пробил дно.
Я сжала руку мужа и шепнула:
— Не хочется спрашивать «кто виноват», лучше — «что делать».
— Может, повернуть так, чтобы эти книги не были написаны? — ответил супруг.
Конечно, кроме созерцания картин мы знакомились с элитой Российской империи. Несмотря на популярность Новой Славянки, я убедилась, что практически не знаю большинство сильных этого мира. Например, де-юре второе лицо после царя, председатель Государственного совета Лопухин — надутый, недалекий вельможа Екатерининской эпохи… Стой, Мушка. Если человек удержался в эпоху Павла, а потом сохранился и в либеральном периоде Александра, и в нынешнем, совсем не либеральном, считать его недалеким — признак недалекого мышления.
Вот Голицын, давний друг царя, человек с многозначной репутацией: и либерал, и мистик, и совсем уж грязные слухи. Вот самый честный и статусный либерал — Мордвинов, тоже наследие Екатерины, автор множества предложений, которые всем нравятся и которые никто не стремится воплощать.
Впрочем, зачем о штатских, если Россия — военная империя? Вот с нами поздоровался Милорадович и представил Бистрому и Воинову — двум гвардейским генералам, очень влиятельным… Вот Алексей Орлов — тоже гвардейский генерал, брат декабриста Михаила, но сам — верный царю. Вернее, не столько нынешнему, сколько будущему — Николаю.
Насчет декабристов… Бистром представил Мише своего адъютанта, и они начали увлеченно говорить о револьверах. Адъютант, между прочим, — Евгений Оболенский, один из самых активных деятелей на Сенатской. О, прозвучало имя Трубецкого, скорее всего, того самого князя, неудачного диктатора.
Эта трагедия, до которой уже меньше года, будет страшней потопа. От наводнения останутся памятные доски на старинных стенах, а вот после Сенатской — разлом, не закрытый еще до сих пор. Не хочется об этом думать. Но делать что-то придется.
Кстати, о револьверах. Пожалуй, хорошо, что супруг ограничился пробной партией для демонстрации и домашнего употребления. Появление карманного многозаряда могло бы стимулировать террористические планы. Впрочем, не так давно шведского короля застрелили и из обычного пистолета. Было бы желание…
— Ваше превосходительство, — быстро сказал дворцовый служитель неведомого мне ранга.
Причина, по которой мужу и мне следовало отвлечься от посторонних разговоров, была очевидной. К нам приближался государь…
Сколько раз видела его на портретах, несколько раз издали. Так близко — впервые. Будет говорить с Мишей, а я присмотрюсь.
Вот он, «властитель слабый и лукавый…» Лукавый — да, слабый — не сказала бы. На самом деле, очень упрямый. Я помнила, что однажды, когда Наполеон в Эрфурте стал кричать, сбросил шляпу, растоптал, Александр спокойно заявил: «Будете так себя вести — уеду». А ведь другой визитер такого же ранга — испанский король — остался пленником узурпатора. Потом, когда Наполеон вторгнется в Россию, Александр сказал: никаких переговоров. И сдержал слово.
Вспомнила и другую историю, как некий царедворец, близкий друг, долго просил императора о каком-то указе, то ли незаконном, то ли не соответствующем видам царя. «Если я в вашем сердце — умоляю, подпишите эту бумагу!» Император подписал, но, когда визитер собрался уходить, сказал: «Если я в вашем сердце — немедленно разорвите ее!»
Не такой и слабый. Просто закомплексованный человек, выросший среди двух асимметричных центров силы: с бабушкой Екатериной, с ее удушающей любовью, и отцом, прессингующим своим солдафонством. Кстати, из-за отца с детства глух на левое ухо: боялся пушек, так отец ставил поближе во время стрельбы.
…И все же это было не самое важное. Пока царь беседовал с Мишей о наводнении, я заглянула в его глаза. И поняла: он обречен. Он умер той страшной ночью, когда с его молчаливого согласия в Михайловском замке был убит его отец. «Хватит ребячиться, ступайте царствовать», — сказал главный заговорщик. Александр пошел, но с той поры не радовался жизни.
И сейчас, когда погрузился в мистику и не понимает, к какому полюсу пристать — ортодоксально-монашескому или либерально-протестантскому, прошлое окончательное его догнало. Возможно, недавняя катастрофа, когда он глядел с балкона на тонущих людей и не мог спасти, стала контрольным событием.
Да, царь исполняет свои обязанности, принимает решения, путешествует. Но когда заболеет в очередном странствии, не будет молить Бога о телесном спасении. И встретит смерть как долгожданный исход.
Поэтому он обречен.
— Госпожа Шторм, я наслышан о ваших любопытных опытах…
Я поняла, что он обращается ко мне, и поняла, почему не назвал меня Орловой: это могло обидеть «настоящего» Орлова, что бродил неподалеку.
Пришлось отвечать, собирая в кучку столь нелюбимый мною французский. И понимать, что вот кому мне неохота дарить самые уникальные атласы, показывать модели паровых машин, говорить о невиданных лекарствах — ему. Он просто не услышит, он уже в другом мире.
Потом царь вежливо попрощался и отошел. Приблизился сияющий Бенкендорф, поздравил с придворным дебютом. Миша выяснил, что царь в курсе его лаборатории, но интереса не проявил.
Я же глядела на гостей, на элиту великой империи. После беседы с государем отношение к нам изменилось. Прежде поглядывали как на занятных фокусников или артистов, способных ненадолго повеселить. Теперь мы стали конкурентами в борьбе за самый ценный ресурс этой системы: личное внимание императора. Ресурс, необходимый генералам, исполнительным чиновникам, смелым реформаторам, но в первую очередь — придворным бездельникам.
Почему так ненавидели Сперанского до его ссылки? Почему так ненавидят Аракчеева? Не только потому, что первый был таким уж завзятым либералом и сторонником Наполеона, а второй — самодур. Просто они оба постоянно находились рядом с царем, отнимая эту возможность у других, более именитых и родовитых.
Мы ничего не можем дать этим людям… или почти ничего. Но повредить можем. Они видят источник опасности и попытаются его устранить. И у нас нет главной защиты в этом мире интриганов с многолетним стажем: старинного рода, устоявшихся клановых связей, давнего знакомства с царем. Каждый из них отлично помнит недавние времена, когда о нас ничего не было известно. Мы выскочки, и, если какой-нибудь остроумец заметит, что мы выплыли из темного омута, все одобрят метафору…
