Комсомолец. Часть 3 - Андрей Анатольевич Федин
После полуночи я всё же сдался: отбросил одеяло, встал с кровати. Натянул штаны, выглянул в коридор, прислушался. Различил сопение Королевы. Нежина, если и ждала меня, то… не дождалась — уснула. А потому я отбросил муки выбора и со спокойной душой потопал на кухню. Вид холодной гречки меня не вдохновил. Я с тоской вспомнил микроволновки из будущего (как же мне их не хватало!). Посчитал плохим вариантом разогревать кашу на газу во втором часу ночи. Без стеснения пошарил по шкафчикам — отыскал колотый сахар. Кивком головы поприветствовал этот «белый яд», примостил его на тарелку, рядом с недоеденными вечером печенюшками. Вид получившегося блюда заставил мой желудок взвыть в предвкушении. С блаженной улыбкой на лице я вернулся в спальню, плотно прикрыл дверь. Пошарил глазами по книжным полкам.
С огорчением обнаружил, что Королева действительно готовилась к поступлению в горный институт. Да и не только в него — иначе, зачем над письменным столом пылились ещё и учебники по истории, литературе, английскому и русскому языку. Четыре тома «Войны и мир» не привлекли моё внимание. Как и потрёпанный двухтомник «Анна Каренина». Мой взгляд скользил по корешкам книг — перебирал названия учебников и прочитанных ещё в школе творений классиков литературы. Увидел я даже знакомый переплёт — «Как закалялась сталь» Островского. Но прикоснуться к нему не успел: заинтересовался лежавшей поверх книг папкой. Потому что я её вспомнил — видел её раскрытой на столе, когда посетил комнату Альбины впервые. Именно туда Королева складывала листы с машинописным текстом. «Море больше не сливалось с небом…» — вспомнил я.
Положил папку на стол, развязал тесёмки. На верхней станице прочёл: «Альбина Нежина, „Солёный вкус луны“, повесть». Вытер об штаны испачканные сахаром пальцы. Отложил в сторону титульный лист. «Ближе к девяти часам, — прочёл я, — жилой корпус санатория напоминал муравейник. Со всех этажей стекались ручейки людей, сливались напротив стойки администрации в единый поток, который двигался в направлении столовой. Отдыхающие шли неторопливо, шаркая ногами и лениво переговариваясь. Из общей картины выбивались лишь стайки детей, которые с визгом носились в этом потоке, напоминая брызги. Наташа и её подруги влились в струю; шли, как и все, не спеша, с интересом оглядываясь по сторонам…» Я отделил от пачки бумаги десятка три листов, перенёс их на кровать, уселся поудобнее, придвинул к себе тарелку с сахаром и печеньем.
* * *
Я завершил чтение Альбининой повести почти в семь утра. Тарелка к тому времени опустела (хотя я ночью и сделал ещё две вылазки на кухню за сахаром). А с улицы всё чаще доносились человеческие голоса. Я даже всерьёз расстроился, когда рассказ оборвался едва ли не на полуслове. Торопливо проверил нумерацию страниц в стопке: не перепутал ли я их, не потерял ли заключительные главы. С сожалением обнаружил, что окончание морских приключений студентки пока есть только в голове автора (которая спала в соседней комнате). А я о них если и узнаю, то не сейчас. Мне захотелось разбудить Альбину — поинтересоваться «а чем всё закончилось». Это говорило о том, что повесть мне понравилась. Хотя я раньше и не считал себя ценителем любовных историй.
Вернул папку на место, развалился на кровати. Слушал урчание своего так и не насытившегося желудка, смотрел в потолок. Перед глазами всплывали картины морского побережья (волны, чайки, песок, пальмы), загорелые женщины в бикини и… отделанный мрамором корпус советского санатория. «Хочу, чтобы скорее наступило лето, — подумал я. — Хочу греться на солнышке и разглядывать стройные женские ноги». А ещё в моей голове промелькнуло желание съездить летом на морское побережье (пусть не в Европу и даже не в Турцию или в Египет — хотя бы на советское побережье Азовского или Чёрного моря). Однако я попридержал эту «хотелку»: уж очень большая очередь из «планов» уже выстроилась в моём расписании.
«А книгу Нежиной не издадут, — мысленно отметил я. — Чувствуется в ней что-то… чуждое советскому человеку. Даже я это понимаю. Не поддерживает она темы, стоящие на современной повестке государства. Ни тебе призывов к выполнению планов на пятилетку, ни восхваления советской действительности. Только мелкие пробуржуазные страстишки. Такое нынешняя цензура к читателю не пропустит. А без антисоветской пропаганды — не заинтересуется и заграница. Интернета пока нет, чтобы напрямую донести страдания студентки Наташи до современных домохозяек, колхозниц, работниц науки и промышленности. Надо бы над повестью поработать. Обязательно сунусь к Альбине со своими ценными советами».
* * *
Утром отыскал в себе остатки совести — вместо того, чтобы задрыхнуть, я заставил себя вылезти из постели. Отправился в магазин (следовало, как минимум, возместить Нежиным съеденный мной ночью сахар). Дождь закончился, но лавки не успели просохнуть. Однако пенсионерки уже расселись по местам у подъездов, азартно обсуждали накопившиеся за вечер и ночь новости. Я им подкинул новую тему — прошёлся мимо бдительных женщин в чужой футболке с глубокой, едва ли не касавшейся живота горловиной (мокрое пальто осталось в квартире Изольды Матвеевны), вежливо поздоровался.
Ещё не отошёл далеко от дома — понял, что своим видом и фактом появления из подъезда произвёл среди пенсионерок фурор. Ураган женских шепотков за моей спиной разыгрался нешуточный. С каждым моим шагом он усиливался — потому я его слышал и от угла дома. И даже различал обрывки выражений, из которых вычленил главные фразы: «комсомолец из горного института», «индийский чай» и «такая же, как мамаша». Не ожидал, что пожалею об окончании дождя. Невольно представил, как ливень окатил бы сидевших у Альбининого подъезда сплетниц. «И градом им по седым головам! — промелькнула мысль. — Чтоб выбить оттуда всю дурь».
В восемь часов я уже стоял на пороге «Гастронома». Витавшие здесь запахи напомнили мне о продуктовых рынках девяностых годов, где запахи копчёностей смешивались с ароматами выпечки. Я прошёлся вдоль плохо вымытых витрин. Никто не бежал мне навстречу, чтобы предложить те или иные товары (советские магазины
